Ахмед Боков - Сыновья Беки
– Ну и ну! Таким топором и тыкву не разрубишь.
– Нам сойдет, – сказал Хасан, торопясь уйти.
– Что значит «сойдет?» Виданное ли дело с этаким топором в лес ходить! Идемте, я наточу его.
«Только этого мне не хватало, – злился про себя Хасан, – когда теперь до леса доберемся? А все из-за нани, разбудила бы пораньше, никакого Довта не встретили бы!»
– То, что тупым топором сделаете за день, острым в полдня управитесь.
Довт – человек очень старый. Никто уж и не помнит точно, сколько ему лет. Одни говорят, только немногим перевалило за сто, другие утверждают, что и за сто двадцать. Когда об этом заводят речь с самим стариком, он посмеивается:
– Да кто его знает, сколько уж прожито! Я думаю не о тех годах, что пронеслись, как репей, гонимый ветром в поло, а о тех, которые остались.
Довт одинок. Когда-то он был женат. Женился на вдове, которая до него раза три была замужем, но все мужья не хотели с ней жить и возвращали ее в отчий дом, так как была она слабоумной.
Довт и тот уже хотел разойтись с ней, да пожалел несчастную женщину, решил, что по старости ему и такая жена сойдет, и терпел все ее причуды. Но случилось так, что он все же лишился жены.
Как-то осенью пошли они вдвоем в лес. Довт рубил дрова, а жена собирала кизил. В поисках ягод женщина все глубже уходила в лес, ну и, видать, заблудилась. Довт долго искал ее, кричал, но так и не нашел. Подумал, что, может, заблудившись, она вышла другой стороной и давно уже дома. Но нет! И там ее не оказалась.
Нашли жену Довта только на третий день за Кескемом в Жерка-балке. Она была мертва. Одежда на ней изодрана в клочья, лицо исцарапано. Должно быть, испуганная женщина металась по лесу, как загнанная.
Никто так не узнал, отчего она умерла, может, от испуга, а может, сердце не выдержало, когда бегала…
– Довт нашел человека, чтобы его кормить, – говорили люди, – и покойника чтобы – похоронить. Уж лучше бы жил один.
С тех пор о женитьбе Довт больше не думал. А если, бывало, кто и заве дет с ним разговор об этом, старик только отмахивается:
– Достаточно и того, что в судный день никто не скажет: вот, мол, смотрите, идет бугай. Был я женат – и ладно. Хватит с меня.
Всю зиму Довт проводит на охоте, а летом стережет посевы сельчан. Сейчас люди приступили к уборке, и, значит, кончилась его работа. Посидит дома до холодов, а там опять на охоту.
Дверь в доме у Довта такая низкая, что взрослым приходится нагибаться, чтобы пройти. Единственное окно не имеет ни рамы, ни ставен, просто в проем вмазано стекло.
У самого входа лежит камень. За многие годы на нем отточили столько ножей, топоров и всего другого, что он стал гладким, как стекло.
Старик присел перед камнем и сказал, обращаясь к Хасану:
– Поди-ка, сынок, в дом, кумган с водой принеси мне.
Хасан еще плотнее увернул винтовку и передал шубу брату. Он послал бы Хусена за кумганом да увидал в открытую дверь, что там подвешенные на веревочках досушивались табачные листья…
В сенцах ароматно пахло табаком, еще бы – весь потолок увешан. Хасан заглянул в комнату, табачный дух шибанул ему в нос: видать, Довт, вместо того чтобы спать, всю ночь курит. Он и днем любит, покуривая, наигрывать на балалайке. Это знают все в селе. На огонек к Довту и на табачок с удовольствием заходят охотники до его рассказов. А рассказывать старику есть о чем. Вон ведь сколько живет! При Шамиле и даже раньше уже был не молод, многое повидал.
В глаза Хасану бросилось ружье, что висело на задней стене. Оно было точно такое, каким Хамзат застрелил Борза.
Хасан взял кумган и вышел.
– Так! Поливай, – сказал Довт, начиная точить о камень топор.
Едва вода высыхала, Довт просил подливать.
Старик долго точил топор. Наконец провел по лезвию пальцем, потом вырвал волос из бороды и тоже провел по лезвию.
– Вот теперь хорош! Идешь в лес – топор бери острый как бритва, чтобы можно было махом разрубить медведю голову…
Старик, наверно забыл, что дети шли не на охоту.
Он все говорил, а Хасан не слушал его. С той минуты, как мальчик увидел на стене ружье, он думал только о том, как бы направить речи Довта на оружие. Ведь кто еще в селе лучше старика знает винтовку. Он всю жизнь охотится.
– А говорят, что медведь не боится ружья – вставил наконец Хасан. – Это правда?
Довт покачал головой, скорее своей белой бородой и усами, и сказал:
– Боится или не боится, а все – оттого, как прицелиться и выстрелить…
– А как правильно целиться? – вырвалось у Хасана.
Довт выставил руки, будто он держит ружье, и прищурил левый глаз.
– Вот так! А целятся правым глазом. Ты что же, не знаешь, как целиться надо? Ну-ка вынеси ружье. Оно там на стене висит!
До этого Хасан беспокоился, как бы не задержаться у Довта, а теперь и думать забыл о лесе. Мигом сняв ружье, он выскочил во двор.
– Вот смотри, – сказал Довт, беря у него ружье, – так и быть, поучу. Кто знает, может, из тебя выйдет хороший охотник. Видишь прорезь?
– Вижу.
– Через нее смотрят и наводят так, чтобы мушка на конце дула совпадала с прорезью. На держи, – сказал Довт, передавая Хасану ружье. – Попробуй сам. Ты понял, как надо?
Хасан кивнул и взял ружье. Зажмурив один глаз, он стал целиться. Мушка плясала перед глазом и никак не хотела остановиться.
– Ну, прицелился?
– Прицелился. Только мушка не стоит на месте.
– Значит, руки у тебя дрожат. А руки мужчины должны быть крепкие, как железо.
Хасан сильнее сжал ложе.
– Э, парень! Так не пойдет. Разве можно напрягаться? – Довт похлопал Хасана по рукам. – Расслабь их, чтобы были как плети. Вот так! А теперь спускай курок. И приклад надо прижимать к себе сильнее не то так отбросит…
Хасан нажал курок. Глаза его горели от радости. Довт взял у него ружье и протянул Хусену.
– А ну, бычок, прицелься и ты.
Стараясь закрыть один глаз, Хусен невольно прикрыл оба.
Старик засмеялся.
– Ты что же, с закрытыми глазами хочешь целиться? Зажмурь вот этот, – сказал он, кладя ладонь на левый глаз Хусена.
Но едва Довт убрал руку, закрылся и второй глаз.
– Отдай лучше ружье, – сказал Хасан, – твои глаза для этого дела не годятся.
– Отчего же не годятся? Он просто не умеет закрывать один глаз. Это не беда, научится. Правда бычок? – закончил Довт, по гладив Хусена по голове.
Хусен рассеянно кивнул. Ему было досадно, что он не сладил с ружьем.
– Ну ладно, дети. Теперь идите в лес, не то поздно уже будет. Удачи вам! Живите долго!
Хасан готов был бежать. Он теперь умеет делать то, что для него так важно, только бы пострелять побольше!
Быстрее в лес, в такое место, где никого нет!
Братья быстро идут по степи почти бегут: А по дороге опасно. Не дай бог, кто-нибудь встретится, спросит, что в шубе, придется врать… Уж лучше идти по степи. Они поднялись по склону и спустились в Тэлги-балку.
Хасан приостановился, внимательно всмотрелся в копны сена, особенно туда, где стоял шалаш. Хусен тоже смотрел в ту сторону, но он не знал, что искал брат. А Хасан все не отрывал глаз. Он-то знал, чья там паслась лошадь на привязи.
Вот из шалаша вышел мужчина, сел на коня и поскакал. Хасан потянулся к винтовке, но вовремя спохватился, сообразив, что с такого расстояния у него не получится, и махнул рукой.
– Уж очень далеко! – с досадой проговорил он, – Зря мы не пошли низом! Ну ладно, он еще вернется.
Хусен, ничего толком не понимая, спросил:
– А кто это Хасан?
– Потом узнаешь.
И оттого, каким тоном ответил брат, Хусен вдруг догадался, что это, наверно, Саад. Догадался и рассердился на Хасана: «Подумаешь, не может сказать как человек! Я же не маленький. И во всем ему помогаю! Неужели боится меня? Боится, что буду болтать, если узнаю, что он собирается сделать с Саадом? А я ведь и так все знаю!»
– Давай посидим, отдохнем, – предложил Хасан, как только всадник скрылся из глаз. – Неудачный у нас сегодня день…
Он положил на землю шубу и сел на пригорок. Хусен, не говоря ни слова, устроился рядом. Непонятно ему было, отчего это сегодняшний день кажется брату неудачным. Но спрашивать не хотелось.
А Хасан достал из-за пазухи сухой табачный лист и стал растирать его ладонями. Хусен удивленно посмотрел.
– Знаешь, где я его взял? – спросил Хасан.
– У Довта, наверно, украл?
– Не украл, а просто взял!
– Какая разница? – пожал плечами Хусен.
– Очень большая. Когда крадут, взламывают двери и окна и уносят все. А я был в доме, где много табаку, и взял только два листика.
Хусен думал иначе, но спорить не стал.
– Сейчас покурю, и пойдем, – сказал Хасан и достал из шапки тонкий, как бумага, листок рубашки кукурузного початка.
От первой же затяжки он так захлебнулся, что долго не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Глаза расширились и остановились. Когда Хусен спросил, что с ним, Хасан ничего не мог сказать, только мотал головой. Наконец, немного придя в себя, он с остервенением закинул злосчастную самокрутку и пробурчал:
