Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Лопоухий лейтенант застыл от такого предложения, глянул на Горчакова, но тот уже поднялся.
— Дай нам коня получше да еды в дорогу, я поговорю в снабжении про твои дрова.
— Ну?! Точно, поговоришь?! И насчет сена! — старшина засуетился и побежал распоряжаться.
Отъехали, перекусили, лейтенант думал о чем-то, потом спросил:
— Будем составлять акт? — он давно уже признал Горчакова старшим в их комиссии.
— Не будем.
— Здесь воры!
— У нас везде воры...
— Отчета по этому лагерю не будет хватать! С нас спросят!
— Спросят — напишем, но думаю, не спросят.
Похожая ситуация была по всем лагерям. Везде был больший или меньший бардак — всем было понятно, что никто сюда уже не вернется, и в каком состоянии остаются медпункты и целые лазареты, тоже было неважно. Но страна жила по инструкциям, а инструкций — как консервировать никому не нужную дорогу и лагеря, куда девать оборудование, материалы и людей — не было. Их писали в Москве, без них не могли действовать на местах.
Медицинского оборудования и лекарств было запасено на несколько миллионов рублей. Вывозить их из заполярного Ермаково стоило денег и большого труда, а качество лекарств было плохое, в расчете на заключенных.
Горчаков с лейтенантом еще не закончили всей работы, когда пришло новое Постановление Совета министров. Это случилось двадцать шестого мая — через месяц после Постановления о консервации.
Консервацию прекращали.
Строительство Сталинской магистрали ликвидировалось совсем.
Все работы должны были быть остановлены, а материальные средства по возможности вывезены. Лейтенант позвонил в Управление, и их отозвали с трассы.
Ася встретила Горчакова упреками и даже мокрыми глазами, что его долго не было. Такого в их отношениях еще не случалось. В ней рос страх расставания. Уже совершенно ясно было, что Ермаково будет брошено. Школу закрыли, вывозили учебники и пособия, а само здание готовились разбирать. Директриса еще держала Асю на зарплате, но скоро это должно было закончиться. Надо было придумывать, что делать.
Горчакова снова будто заморозили, он только хмурился на ее упреки. Он рассчитывал на помощь Богданова, но ее могло и не быть, и тогда его могли перевести куда угодно. Он, как мог, оттягивал это дело, ожидая ее родов, и уже несколько раз настойчиво убеждал Асю сразу после рождения ребенка уехать в Москву.
В поселке перестали развозить уголь и воду, начались перебои с электричеством и процветало воровство. В Бакланихе во многие домики заселились амнистированные. Пропивали заработанное. Чаще это были обычные работяги, но встречались и громкие блатные компании, и Горчаков старался ночевать у своих.
В больнице все было по-прежнему — специалисты уезжали, ценное оборудование, рентгеновские и зубоврачебные аппараты вывезли в Игарку на машинах по льду Енисея. Богданова со всей хирургией перевели в Норильск. Терапия и инфекция еще работали. Больных было меньше, чем обычно. Главврач сидела на чемоданах — ждала вызова в Красноярск.
В лагере было то же самое — никто, ни бытовики, ни «пятьдесят восьмая», не хотел работать, приходили на объект, садились и закуривали. Чего-то ждали. Может быть, дальнейших послаблений? Политические опять вспомнили, что они сидят «ни за что».
Никто их не подгонял, не требовал работы, те, кто должен был подгонять, тоже ждали изменений в своей судьбе.
Горчаков ждал вызова от Богданова в Норильскую больницу. Чтобы не попасть на этап, куда-то совсем в другую сторону, он сходил в штабной барак и за триста рублей попросил, чтобы пристроили в Ермаково. Его назначили бригадиром в бригаду плотников. Он подобрал спокойных людей, все были расконвоированные, и они, не торопясь, строили нары в баржах, принадлежащих Строительству. На этих баржах собирались вывозить всю массу освобожденных.
Все ждали ледохода, обычно он заявлял о себе подвижками и остановками, грозным тяжелым шумом, который собирал на берегу все Ермаково. В этом же году то ли ледоход начался неожиданно, то ли у людей хватало других забот, но Ася с Колей пошли смотреть, когда основной лед уже прошел.
— Тоже свободы хочет... — наблюдал за рекой заросший седой щетиной мужичок. Покуривал спокойно. — Он ослободится, и мы, значит, поплывем...
83
Была уже середина июня, но в Дудинке все стоял лед, а по ночам так примораживало, что огромные дудинские лужи на улицах промерзали до дна и не оттаивали к вечеру. Белов ждал начала навигации, «Сергей Киров» был давно готов, поблескивал свежей краской. Подтянулся из разных мест старый экипаж, добрали недостающих. Людей в команде было много, его уже не звали Сан Санычем, даже Померанцев с Климовым называли его по-старому, только если рядом никого не было.
Белов ходил взволнованный, ему хотелось выйти и испытать мощь теплохода, посмотреть, как большое судно поведет себя в хороший шторм. Он простил себе измену «Полярному» и привык к «Кирову». Но было и другое чувство — он ждал освобождения и собирался немедленно ехать к Николь. Навигации могло не получиться.
Пятнадцатого пришло письмо от старпома Захарова. От Фролыча! Письмо все было грубо вымарано цензурой. Ясно было только, что Фролыч в лагере, где-то на северах. Захаров ничего не просил, освобождения не ждал, просто подал о себе весть. Сан Саныч долго сидел над измятым тетрадным листком с неровными строчками и черными кляксами, затыкающими рот добродушного и бесстрашного старпома. Много бы он дал, чтобы посидеть сейчас с Фролычем. Просто поговорить. Или помолчать.
Лед пошел ночью. Стоял полярный день, солнце не садилось, и на берегу было людно. Енисей трещал, гремел, многокилометровое изломанное ледяное поле медленно текло огромной, живой и страшной массой. Где-то по неясной прихоти убыстряясь или закручиваясь в водоворот, где-то еле ползло, выпучивалось и вдруг толстые прозрачные кубы льда начинали лезть друг на друга. Обрывались, рассыпались и снова лезли. Многотонные льдины в человечий рост тяжело обсыхали, выдавленные на берег. Какой-то дядька, обвешанный фотоаппаратами, пристраивал рядом с льдинами двух небольших пацанов для сравнения. Их рыжий пес стоял рядом и одобрительно помахивал хвостом. А Енисей все гремел и ломался, и речка Дудинка, которую курица переходила летом вброд, давно уже текла вверх против собственного течения, тащила
