Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Зайончеку оцарапало пулей левый бок. Среди штабных офицеров не осталось ни одного, кто не был бы ранен или хотя бы контужен. Генерал Фишер, сидевший верхом рядом с Понятовским, схватился левой рукой за правое предплечье; его пальцы окрасились кровью, вечно небритое худое лицо с большим носом исказилось от боли.
– Ступайте осмотрите рану, генерал, – сказал ему князь Юзеф. – Ее нужно перевязать.
– Ничего, я еще могу держаться в седл…
Вторая пуля ударила Фишера в лоб.
…Где Дохтуров? Вместо 6-го корпуса слева зашел неприятель и ударил Беннигсену во фланг. Пехоту приняли в штыки, она бросилась к оврагу; была бы здесь кавалерия – ни один бы не ушел! И в центре тоже никакого движения! Потеряв терпение, Беннигсен сам поскакал к Остерману-Толстому.
Ядра летали над головой, гранаты оглушительно взрывались. Крик боли соседа справа слился с предсмертным ржанием, и тотчас Беннигсена сильно ударило в правое колено, он побледнел и закусил губу. У человека, придавленного убитой лошадью, хлестала кровь из правой ноги. «А, это аудитор!» – сообщали друг другу офицеры и проезжали дальше, чтобы не отстать от Беннигсена. Говорили же этому Бестужеву, чтобы оставался в тылу, – нет, любопытно было посмотреть сражение! Прапорщик-ординарец ехал вместе со всеми, но чувствовал, что так нехорошо. Решившись, он подскакал к ближайшим казакам:
– Братцы, там под лошадью раненый офицер, отвезите его в Леташевку! – и помчался догонять генерала.
Беннигсен лишился дара речи, когда Остерман-Толстой показал ему записку от Кутузова: оставаться на месте и ждать новых приказаний. План был превосходен, и вот теперь он провалился, потому что центр не сдвинулся ни на шаг, – от мешка осталась только веревка!
– Я-то надеялся, что, по крайней мере, храбрый Милорадович исполнит задачу, – с горечью произнес Леонтий Леонтьевич.
Все молчали. Подождав немного и видя, что никто из старших по званию не пытается заговорить, поручик Граббе подъехал ближе и сообщил, что генерал Милорадович, без сомнения, исполнил бы ее, но он отозван в ставку, войска остались без начальника и без приказаний. Беннигсен поднял глаза к небу. Ставка – за десять верст отсюда!..
– У вас только на языке атаковать, а вы не видите, что мы еще не созрели для сложных движений и маневров! – сварливым тоном говорил Кутузов Милорадовичу, просившему скомандовать наступление и поддержать правый фланг.
Ермолов тоже доказывал необходимость фронтальной атаки. Фельдмаршал помахал пальцем у него перед носом.
– Вы то и дело повторяете: пойдем в атаку! Пойдем в атаку! Вы думаете этим заслужить популярность, а сами не понимаете, что мы не умеем маневрировать! Сегодняшний день доказал это, я сожалею, что послушал генерала Беннигсена. Езжайте к войскам и оставайтесь при них.
…Собрав остатки своих войск на правом берегу Чернишни, Мюрат выстраивал их под прямым углом у Калужской дороги. Как раз когда Коновницын со свитой подъехал к колонне Орлова-Денисова, кирасиры пошли в атаку, смяв казаков. Вперед! Офицеры обнажили шпаги и бросились на неприятеля вместе с казаками. Скача верхом, рубясь и уворачиваясь, Коновницын чувствовал, как волна жаркой радости несет его на своем гребне, отводя опасность и подсказывая, что делать. Он вновь был в своей стихии, пороховой дым казался ему глотком чистого воздуха после затхлой плесени бумаг и интриг; его с трудом удержали, когда кирасиры поворотили коней.
Казаки устремились в преследование, но при их приближении кирасиры разворачивались и смыкали ряды, отражая атаку без единого выстрела – одной лишь своей неустрашимостью и строгим порядком. В лесу, однако, им пришлось разомкнуть строй; непробиваемая стена распалась на кирпичики, сделавшись легкой добычей. Сотник Карпов рубился с истекавшим кровью младшим лейтенантом, прижимавшим к себе орла 1-го кирасирского полка; орла у него вырвали, отрубив саблей пальцы.
Артиллерийский подпоручик Безобразов, бессменный ординарец Кутузова, не вернулся из атаки, его нигде не могли найти. Коновницын вновь послал искать его, потом не выдержал и поехал сам. Вскрикнув, спрыгнул с коня и наклонился над распростертым телом, с которого уже успели содрать всю одежду, включая исподнее. Безобразов еще дышал, но был сплошь истыкан казацкими пиками, – ах, зачем он надел в сражение французскую шинель! Его мать будет убита горем: единственный сын…
Казаки собирались переходить Чернишню, преследуя неприятеля.
– Поедем к фельдмаршалу поздравить его с победой, – сказал Коновницын своим офицерам.
Захваченные у французов зарядные ящики было не на чем везти; их сложили в кучу и подожгли.
Молодой драгун бросился наперерез казацкому коню, махая рукой.
– Господин казак! Убейте поляка; мне велено, да рука не подымается, – попросил он, указав на захваченного им пленного.
– Кого? Эту собаку заколоть? Сейчас.
Казак отъехал шагов на пятнадцать, приложился пикой, пустил коня. Поляк стоял не шевелясь, крепко расставив ноги и глядя в глаза своей смерти; подняв пику, казак проехал мимо.
– Навязался ты на мою голову! – в отчаянии крикнул драгун. – Ни дна тебе, ни покрышки! Возись теперь с тобой! Шагай уж! – и погнал пленного через лес в Тарутино.
…Две колонны вели огонь, целясь в свиту Коновницына.
– Это, должно быть, заплутавшие войска из корпуса графа Остермана, – сказал Петр Петрович адъютанту. – Поезжай к ним, скажи, чтоб не стреляли.
Подняв шпагу рукоятью вверх, поручик Михайловский поскакал – и натянул поводья на полпути: это поляки! Быстро поворотил коня, пришпорил, полетел назад. Пули жужжали мимо роем рассерженных шмелей, готовых вонзить в него свое жало; лошадь всхрапнула и стала припадать на одну ногу, – о нет! – он снова дал ей шпоры, нагнувшись к самой гриве. Слетела фуражка, сбитая пулей, брызнула кровь из пробитой насквозь правой руки, горячая струйка текла по щеке, дневной свет из сероватого сделался зеленым, рыжие деревья впереди закружились в хороводе, пропустив вперед конные фигуры…
– Спасите меня! – крикнул поручик, падая с седла.
Он очнулся на перевязочном пункте, куда его доставили драгунский капитан и два солдата. Со всех сторон неслись пронзительные вопли, но это не мешало медикам спокойно завтракать. Раненого поднесли ближе, так и не сумев привлечь внимание эскулапов.
– Я адъютант главнокомандующего! – в отчаянии выкрикнул Михайловский.
Вытерев руки об себя, помощники лекаря встали со своего места, сняли с пациента мундир, положив его в одной рубашке прямо на стылую землю. После перевязки спаситель-капитан надел на поручика французскую шинель и посадил на лошадь. Поддерживаемый с обеих сторон драгунами, адъютант отправился в Тарутино.
…Не имея кавалерии, Остерман-Толстой не мог преследовать польскую пехоту, благополучно отступившую за овраг. На левом берегу Чернишни догорали бивачные костры, над
