Если любишь (сборник) - Курбандурды Курбансахатов
— Можно считать, ничего не осталось.
— Тогда отправляйся сейчас же в охотничий магазин и возьми десятка два коробок.
— Если только дадут… Говорят, в городе с патронами туго.
— Кому же дадут, если не тебе? В случае чего на меня сошлешься. И возьми побольше дроби — нулевой и первого номера. Вдруг попадутся джейраны! Понял?
— Понял, — ответил Чары и собрался уходить.
— Ну-ка, постой. Думаешь, те дружки дадут тебе патроны бесплатно? — Ханов достал из кармана деньги и протянул Чары три десятки. — Бери на все. Лишние не помешают.
— Когда за вами заехать?
— Как всегда.
— Ровно в два буду у ваших дверей, — сказал водитель и ушел.
До конца рабочего дня оставалось не менее двух часов. Но председатель исполкома покинул свой кабинет.
— Если меня спросят, — бросил он на ходу секретарше, — скажи, что я теперь буду только в понедельник.
Хотя Ханов жил неподалеку от исполкома, он обычно проделывал этот путь на машине, развалясь на заднем сиденье «Волги», скрытом от посторонних глаз голубой шелковой занавеской.
Но сегодня, отправив Чары в магазин, он вынужден был пойти пешком. Неторопливо шагая по тенистому тротуару, Ханов машинально кивал знакомым, думая о самых разных вещах — о Тойли Мергене, о предстоящей охоте, о джейранах, наконец, о ревизии в «Хлопкоробе», — и не заметил, как добрался до дома.
Ханов рывком отворил калитку, и мгновенно где-то в глубине двора, заросшего фруктовыми деревьями, залаял огромный пес.
— Ты что же, хозяина не узнаешь, дурак! — прикрикнул он на смущенно притихшую собаку и вошел в дом. — Шекер! Ау, Шекер! — кликнул он жену.
Шекер, которая обычно выбегала ему навстречу, едва только начинала лаять собака, сегодня почему-то не подавала голоса.
— Где ты, моя Шекер? — звал он ее и, поскрипывая сапогами, шагал из комнаты в комнату.
— Ау, я здесь… — тихонько отозвалась она наконец из ванной.
— Что ты там делаешь среди дня? — удивился он. — Ну-ка, иди помоги мне сапоги стянуть!
— Ой, я сейчас не могу, голову мою.
— Не нашла другого времени?
— А я не думала, что ты придешь так рано.
Убедившись, что от жены помощи не будет, он сел в коридоре на кушетку и, отчаянно кряхтя, с трудом стащил с себя сапоги. Затем переоделся в домашнее и снова принялся за свое:
— Что-то тебя долго нет, моя Шекер!
— Сейчас иду, сейчас…
— Могла бы и побыстрее, моя Шекер!
— Ты куда-нибудь торопишься?
— Куда мне торопиться, когда рядом ты?
Она кое-как привела в порядок свои длинные волосы, наскоро обмотала их полотенцем и поспешила к мужу.
— Ты вроде бы собирался сегодня в колхоз поехать? — оправдываясь, мягко улыбнулась она.
— Ну и вид у тебя, — усмехнулся Ханов. — Все лицо в мыле. И полотенцем зачем-то повязалась. Мало у тебя платков, что ли?
— Это не страшно, что в мыле, — сказала Шекер, утираясь краем полотенца, и снова улыбнулась. — А вот ты почему сегодня такой бледный? Если болит голова, я мигом заварю чай.
— Нет, в чае пока нужды нет. Ты лучше поторопись с обедом.
— Тогда немножко потерпи.
Шекер опять исчезла и вскоре появилась с большим блюдом пельменей. Кроме того, она успела заплести косы, переодеться и вообще привести себя в порядок.
— Вот теперь — совсем другое дело, — восхищенный видом жены, воскликнул он.
— Ты о чем, о пельменях? — кокетливо поинтересовалась она.
— Сама знаешь о чем, моя Шекер! — засмеялся Ханов. — Только почему-то я не вижу коньяка. Мне ведь тогда много принесли. Разве уже кончился?
— Еще надолго хватит.
— Давай, если так. Выпью сто граммов за твое здоровье!
Но выпил он раза в три больше и умял миску жирных пельменей. Покончив с едой, развалился на мягком диване.
— Ночью разбудишь меня в час, моя Шекер! Слышишь, ровно в час!
Шекер, сидевшая в сторонке, словно гостья, улыбнулась и робко заметила:
— Куда ты собрался, на ночь глядя? Завтра выходной. Мог бы, как все люди, отдохнуть с божьей помощью, полежать спокойно.
— Я ко всем людям не имею отношения. Пора бы уже тебе понять, моя Шекер, за кем ты замужем. У меня дел по горло, соображаешь — дел! Надо съездить в пустыню, посмотреть, в каком состоянии скот.
— А как же другие? Разве Мухаммед Карлыев ниже тебя? Он тоже много работает, но и для семьи находит время. А ты всегда в дороге. Я-то понимаю — скот для тебя только повод. А на уме — охота.
— Ты что, хочешь, чтобы я не ездил?
Вместо ответа она понурила голову.
— Та-ак! — укоризненно протянул Ханов. — Просто не хочется видеть тебя, когда ты вот так сидишь с опущенным лицом. Ну, не надо, Шекер. Я ведь не Карлыев, чтобы невылазно торчать дома. Каждый человек устроен по-своему. Я — охотник. Без хлеба, без соли я бы еще мог прожить, а вот без охоты меня тоска сгрызет… Ты не должна, моя Шекер, делать вид, будто тебя не любят. Даже противно смотреть.
Сколько бы ни повторял Ханов слово «люблю», Шекер с недавних пор явственно ощущала какой-то холодок со стороны мужа. А ведь она-то любила его больше всех на свете.
Ханов женился поздно. Шекер была на пятнадцать лет моложе. Образованием она не блистала, но миловидностью и рассудительностью выгодно выделялась среди своих сверстниц. И ростом удалась, и лицом. Да и ковровщицей слыла искусной. Правда, с тех пор, как встретилась с Каландаром, она уже не брала в руки дарак[12], но на Ашхабадской ковровой фабрике ее помнили и поныне.
По справедливости, Ханову следовало бы носить ее на руках. Но, прожив холостяком до тридцати пяти, он уже не ценил ни молодости, ни чистоты, ни женского обаяния Шекер.
Услышав от мужа слова «противно смотреть», сказанные, правда, в шутку, Шекер встала.
— Ты куда, Шекер?
С трудом проглотив комок в горле, она ответила:
— Раз ты едешь на охоту, приготовлю тебе все.
— Разумно, моя Шекер, но раньше принеси-ка мне еще одну подушку.
Когда она протянула мужу вторую подушку, тот шаловливо схватил ее за руку и потянул к себе.
— Оставь! — горько произнесла Шекер и, тихонько толкнув его в грудь, подалась назад. — Язык твой говорит одно, а сердце другое.
— Мое сердце никогда не лжет! — засмеялся Ханов.
Он по-юношески легко вскочил на ноги, сжал жену в своих объятиях и, целуя ее в щеки, в подбородок, в шею, закружился с
