Уранотипия - Владимир Сергеевич Березин
Львов пошевелил ногой большую головешку, и что-то блеснуло.
Странный сгусток тускло светился среди черноты угля, будто бок самовара. Львов всмотрелся – это было золото Соломона.
Пётр Петрович двинул сапогом, и проклятое вещество исчезло с глаз, сохраняя загадку. Прочь, прочь адская материя бунта, чем бы ты ни была.
И жёлтая блёстка послушно растворилась в подольской земле, как и не было её.
Осенью 1833 года близ Невского проспекта штабс-капитан Львов столкнулся с человеком, показавшимся ему знакомым. Человек этот был нервен и быстр и при столкновении тут же схватился за трость. Прошла чуть не минута, но они узнали друг друга – одновременно.
Это был молодой новороссийский чиновник, которого Львов помнил по Кишинёву.
Оба смотрели друг на друга, будто на привидения. Они и были призраками той, прошлой жизни, которая уже не вернётся никогда.
Чиновник постарел и как-то облез, бакенбарды были не так задорны, – в общем, настали иные времена.
Пётр Петрович напомнил ему жаркую весну на юге и осёкся, потому что не хотел поминать без нужды несчастного Павла Ивановича.
Но чиновник сам перевёл разговор на него. Со внезапной злостью он сказал, что Павел Иванович – фигура скорби, но не может простить ему того, что он обманул молдавского господаря и представил Этерию императору Александру отраслью карбонаризма.
Львов подивился этой вспышке раздражения, но сообразил, что чиновник мстит не памяти Павла Ивановича, а собственной молодости, жарким спорам над скатертью с пятнами вина. Нас мало, да и тех уж нет. Истлел в своей венской могиле Ипсилантий, умерший после австрийского плена, а жена его сошла с ума. Где покоится прах Павла Ивановича – вовсе неизвестно. Нет и многих других, кто спорил за столом, накрытым нечистой скатертью в тот давний год. Нас мало, да и тех уж нет.
На вопросы столичного жителя о своей службе Львов отвечал, что всякий государев слуга живёт на войне, а в остальное время к ней готовится.
Чиновник отчего-то развеселился и сказал, что ныне издаёт журнал и пишет по истории – о возмущении яицких казаков. Тема была не из главных, и Львов неосторожно произнёс:
– Вам бы оборотиться к временам Смуты.
Его собеседник нахмурился, и Пётр Петрович понял, что сказал глупость. Кажется, его собеседник что-то написал о Смуте, ещё о чём-то, что миновало Петра Петровича даже слухами, пока он был в персидской, а потом турецкой кампании.
Они сухо попрощались, и Львов ступил в проулок к Генеральному штабу.
Там сквозь арку виднелся столп, с которого махал рукой ангел, давая прощение живым и мёртвым.
XI
(старик-деревяшка)
Идёт из леса медведь и плачет: «Я скирлы, скирлы, скирлы, я на липовой ноге, на берёзовой клюке!»
Русская народная сказка
Полковник Кторов лежал на жёсткой кушетке. Он будто плавал в абсолютной тьме на втором этаже своего столичного дома, как дрейфует в ночном штиле судно. Дом Кторов купил недавно, задорого, глупо и неуместно. Он оказался неуютным, полным сквозняков и хлопающих дверей.
Нужно бросить всё, просить отставки и ехать в имение. В Рязань, упасть туда, как в реку в детстве, нырнуть с мостков, что строго запрещалось барчуку. В Рязани сам воздух был счастьем, не повторившимся нигде: ни в парижских оранжереях, ни в знойных садах Востока. Там же случилась непозволительная любовь, которой он не мог забыть. Но рязанское имение расстроено, и дом там куда хуже здешнего. Бурмистр писал, что урожай плох уже второй год, а в барском доме течёт крыша. Да не важно, что писал бурмистр.
Сейчас можно просто лежать и ждать тусклого петербургского рассвета.
Он проснулся оттого, что чесалась нога. Ноги у него не было уже тридцать лет, а вот поди ж ты, она болела.
Тридцать лет подряд полковнику раз за разом снилось, как он лежит на мокрой от крови траве. Небо над ним чистое-чистое, и ему, тогда ещё прапорщику, кажется, что он видит, как там, низко-низко, пролетают ядра. В тот момент ему привиделась не мать и не Господь заглянул в глаза, а та девушка, с которой он сошёлся в папенькином имении.
Ему дела не было до неба, и важно было только её лицо с бледными впалыми щеками. Оно проступало сквозь огонь и дым, делалось этим огнём и дымом, и отчего-то казалось, что сидящий там, за белыми пороховыми облаками, начальник всех начальников позаботится о нём.
Женщина была главнее всех воинских и гражданских начальников и могла приказывать им всем. Так и случилось. Прапорщик Кторов лежал с раздробленной ступнёй не так долго, потому что на него обратил внимание сам император. Пухлый карлик ехал в окружении свиты среди трупов, и ему понравился мёртвый русский артиллерист, валявшийся у заклёпанных пушек. Неизвестно, впрочем, что ему понравилось больше: внешность мертвеца или сноровка, с которой они при жизни распорядились своими орудиями, чтобы их не обернули против них враги. Но тут Кторов застонал, и скоро бесчувственное тело подняли и положили на носилки. Так началась его жизнь в недолгом плену.
Французский врач отрезал ему ногу по колено: обычная практика, могло бы быть и хуже. Некоторым лили в сквозные раны кипящее масло, считая, что это способствует заживлению. Его привезли в Москву, и он ещё два месяца лежал в госпитале с другими офицерами. Окно постоянно пылало розовым светом, а воздух был наполнен дымом. Москва горела так долго, что люди привыкли к красному ночному небу.
Некоторые, впрочем, сходили с ума. Как-то, перед самым уходом французов, к ним в палату вбежал солдат-итальянец с ружьём наперевес. Он с ходу заколол штыком русского гусара, что лежал рядом с Кторовым. Итальянец с недоумением оглядел мёртвого, а потом выпрямился. Обведя мутным взглядом палату, он остановился на Кторове. Глаза его оказались пусты, вернее, пустым было лицо, будто лист, уготовленный для детского рисунка. Так Кторов рисовал солдатиков в детстве: прямоугольник, а затем – круглая голова без глаз и рта. Не человек, а заготовка – сделай из него что угодно, хоть плачущего человечка, хоть весёлого. Что монаха, что душегуба.
Лицо сумасшедшего итальянца навсегда осталось таким же пустым, потому что сзади на него прыгнул раненый черкес. Отсутствие левой руки не помешало черкесу ударить безумца ножом и быстро, как барану, перерезать ему горло. Кровь булькала, и цвет её сливался со светом пожара за окном.
Французы уходили прочь и про раненых забыли. За первыми казачьими разъездами в город вернулись городские жители. Вернулись
