Презумпция вины - Анна Бабина
В прохладе стало легче, она почти успокоилась. Здесь, в церкви, равномерный туристический гул, покашливание, смешки и щелканье затворов не раздражали, а словно настраивали на нужный лад. Отдохнув, она зашла в боковой неф, где ее и нашел Константин.
– Зоис, как тебе Ассунта?
– Хороша.
– Мне нравится больше нашего скучного Себастиана и толстушки Магдалины. Такая мощь! Она прекрасна. Смотри, какие цвета! Будто светится…
Он развернул яркий буклет и стал переводить ей с итальянского какие-то непонятно-восторженные фразы. Некоторые слова ставили его в тупик, и он бормотал смущенно: «Это термин… архитектурный… не помню такого… архитрав? Нет, не подходит…» Зоя осторожно отошла от него к первому ряду скамеек и, склонив голову к плечу, как делала всегда, когда присматривалась, ощупала взглядом картину.
Что-то с ней было не то.
С картиной, или с Зоей, или – скорее всего – с обеими.
Константин все еще читал – вслух, самому себе.
И тут Зою осенило.
Картина реставрировалась, и алтарь задрапировали тканью с напечатанным на ней изображением Ассунты.
Люди не замечали.
В половине пятого Зоя не выдержала:
– Давай присядем. Не могу больше, вымоталась.
– Нам чуть-чуть осталось. Зоис, давай еще в одну церквушку зайдем, там интересно, и пойдем в тенек есть джелато. Договорились?
Они всегда договаривались.
В узкой улочке Константин подтолкнул Зою к двери с полуобвалившимся живописным порталом.
Сюда? Сюда.
Внутри было свежо. В Венеции, видимо, дышат исключительно в церквях, потому что на улице это делать невозможно.
Первое, о чем подумала, – темно, ни одной свечи. Потолок («Символизирует днище корабля», – тут же пояснил Константин) давил входящих, как гигантская деревянная подошва.
– Тут есть картины Веронезе и обоих Тьеполо. Пойдем.
Он все время поторапливал Зою, обливал ее словами, датами, именами, как глазурью, залепляющей нос и рот. Хоть бы соломинки в ноздри позволил вставить, говорят, так делали, когда изготавливали прижизненные гипсовые маски….
Она улизнула в боковое помещение – капеллу, неф, сакристию? Ничего она не запомнила, голова, как дуршлаг. Глупая, глупая девка… Смотрительница, пожилая, дочерна загорелая мегера с усами над верхней губой, глядела неодобрительно, с подозрением, словно знала, что Константин ей никто, чужой муж, отец не ее ребенка.
Не думать.
Не думать.
Не ду…
Комнатка была маленькая, вся увешана картинами. Зоя подошла к случайной и определила: Христос. Крестные муки.
За этот день она видела десятки картин с изображением человеческой мýки.
Эта мýка поселилась у нее в голове, стучала оттуда молоточком наружу через лоб и виски.
Зачем она поехала сюда с ним? Пошла бы лучше гулять по городу с девицами из группы, мерить пошлые традиционные сарафаны, есть брецели, пить дункель из запотевших бокалов. Может быть, слазила бы в монастырь с непроизносимым названием.
Город любви, город романтики? Город муки и духоты, зацветшей воды и растаптывающих потолков…
Она нервно ходила от картины к картине, изредка вздрагивая от узнавания. Вот Вероника со своим платком, вот падение Иисуса, вот… У него – или как там положено, Него? – было лицо обычного человека. Никакой ренессансной выспренней красоты, высокой муки, недоступной смертному. Отчаявшийся человек, страдающий от жары и боли. Кожа на его лице сквозила голубым, словно бы уже неживым, междумирным цветом.
Сзади кто-то, искаженный злобой, замахивался розгами.
Лицо Иисуса, светлое и грустное, было обращено вверх, в голубых глазах – детская обида. «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» – всплыло из памяти, возмущая придонный ил.
Нежное лицо. Доброе. Чистое. Такой Бог не может не простить.
У обычных мужчин в тридцать три не бывает таких лиц, вон хоть на Константина глянуть – отяжелел, подпух, потемнел. «Это в нем порок говорит», – с материнской интонацией съехидничал Зоин внутренний голос.
– Вот ты где, – Константин втиснулся между ней и Иисусом, заслонил. – Это Тьеполо-сын, Джандоменико. Неплох, но все же не отец. Пойдем Джамбаттисту покажу…
– Оставь меня, – словно выдохнула облачко пара, – здесь оставь ненадолго. Я догоню. Или лучше жди на улице.
– Зоис, нам бы еще…
– Ты обещал, – в ее голосе звякнула истерическая нотка, – что больше не пойдем никуда. Я не могу, слышишь? Оставь меня, пожалуйста. Я хочу побыть тут.
Он вышел.
Зоя обошла комнату еще раз, разглядывая каждую картину. Они все были хороши, но эта, одна, особенная.
Белый бюст Тиберия в нише.
Тяжелый, неподъемный крест.
Мальчик, несущий табличку «Царь Иудейский».
И – Он.
Она не заметила, как потекли слезы. Раз! – и все лицо мокрое. Она вытиралась ладонями, но слезы все не останавливались. Полезла в сумочку и не нашла ничего подходящего: паспорт, деньги, помада, расческа. Рукава короткие – не утрешься.
– Prendere![1]
Подняла голову и увидела, что смотрительница принесла коробку бумажных салфеток. Ее темное лицо смягчилось и будто помолодело.
– Capita[2].
– Спасибо, – Зоя машинально поблагодарила по-русски и смутилась.
Как там будет «благодарю» на итальянском?
– Па-джа-лу-ста, – надавив на «джа», старательно выговорила смотрительница.
Константин привел ее на маленькую площадь и устроил на скамеечке под одиноким платаном.
– Я за джелато. Мигом.
Не спросил, чего она хочет.
Ей хотелось домой.
Зоя сняла кроссовки и с наслаждением вытянула ноги. Воздух посвежел и перестал обжигать легкие, но было все еще слишком жарко.
– Устала, – сказала она вслух.
Парочка, проходившая мимо, оглянулась.
Константин вернулся с двумя порциями джелато. Ей взял почему-то кокосовое и манговое – два самых ненавистных вкуса. Манго пахло не то лекарством, не то средством для мытья посуды, а кокосовой стружкой она в детстве подавилась – и как перемкнуло. Зоя ковырялась в картонной креманке неудобной пластиковой лопаткой, чтобы поскорее растаяло. Он расстроится, если поймет, что не угадал, не угодил, думала она.
Константин почти не смотрел на нее, все больше по сторонам. И говорил, говорил. Сыпал: маньеризм, ведута, формообразующий, проторенессанс.
– Я хотела бы здесь венчаться, – сказала Зоя, прорываясь сквозь поток его слов.
– Тициан любил Венецию, – продолжал он. – Дай ему волю – писал бы многофигурные композиции с толпами венецианцев. «Введение Марии во храм», например. Оно здесь, в Галерее Академии. Жаль, мы туда не успеем, конечно.
Со стороны канала подошли и устроились рядом две туристки – с шуршащими пакетами, рожками с джелато, в одинаковых широкополых шляпках. Они, кажется, только что катались на гондоле. Одна достала телефон и стала листать фотографии.
– Вот эта круть, а тут у меня второй подбородок. Удали.
– Замажешь. У меня зато глаза не закрыты.
Константин заговорил чуть громче – любил аудиторию.
Туристки прыснули и отодвинулись, а потом и вовсе ушли.
Константин накапал растаявшим джелато на футболку. Чертыхнулся, засуетился и начал тереть пятно серой бумажкой, которую дали вместе с креманкой. У Зои в сумочке были влажные салфетки, но она нарочно не предложила: пусть его Маша постирает. Мелкая и глупая бабья месть принесла минутное облегчение.
Константин размазывал фисташковую зелень по белому хлопку.
Заканчивался день, заканчивались силы, в животе скручивалась воющая пустота.
«Он ведь не женится на мне никогда».
– Венеция вымирает, Зоис. Люди разбегаются из этого города, как тараканы. В новых районах, да, живут. А здесь… Это дорого. Можно купить дом, но сделать так, чтоб он не развалился за год, очень сложно. Деньги, деньги, деньги. В туристической части все дорого. Здесь шумно, толпливо – ты же видишь? Карнавалы, праздники… круглый год. И климат, климат, разумеется. Петербург стоит на болоте, но даже у нас легче дышится. Здесь тебя преследуют испарения и вонь. Наводнения, кстати, тоже. В прошлом году вода повредила мозаичный пол Сан-Марко…
Пустые окна покинутых домов смотрели равнодушно.
Ветер принес запах теплой гнили.
Стены сдвинулись, площадь сжалась до размеров комнаты.
Обратная дорога не задалась сразу. Они выехали позже намеченного – никак не могли уйти с набережной Гранд Канала с ее сладостно-беззаботной суетой, красноречиво намекающей на бессмертие. Ноги Зои в плотных джинсах превратились в два негнущихся бревна, кроссовки сдавливали опухшие ступни, и она едва брела за неутомимым Константином от моста к мосту, от церквушки к церквушке. Бесконечные Сан- и Санта- падали в глубину, и память над ними смыкалась беззвучно.
В случайной лавке Константин купил ей, как покупают ребенку, чтобы не ныл, купоросно-зеленую подвеску из муранского стекла (Made in China,
