Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
Дора Михайловна задохнулась от ярости. Распахнув дверь в комнату старушки, она крикнула:
– Мамочка, ты слышишь, что эта поганка мне инкриминирует?! Она меня в гроб сведёт!
Хлопнула балконная дверь. Захлопали двери и форточки в комнатах, в кухне и в столовой. Всю квартиру внезапно залил ослепительно белый свет, и вслед за вспышкой молнии небо над Метростроевской словно раскололось пополам, грянул гром. В Москву пришла первая летняя гроза, пронеслась первая буря. Завыл ветер, зашумел в ветвях деревьев ливень.
* * *
Зарядили дожди. Дальнейшие дни и недели прошли в занятиях, Лёля сдала два зачёта, осталось ещё три. Несколько раз она побывала у родителей, в основном с целью сменить одежду на летнюю и, что греха таить, вкусно и сытно поесть.
Наконец в июне распогодилось, стало выглядывать солнышко. После дождя пустырь зазеленел молодой травкой, вылезли сорняки, зажелтели одуванчики. Пришло лето. Хозяйки стали выносить и раскладывать на солнце на стульях и козлах перины, подушки и одеяла, выбивать коврики и половики. Под тополь поставили старую продавленную тахту, на ней постоянно кто-то загорал или просто спал. Вечерами, пока не появились мужички, выходил Дорофеич со своей толстой книгой, застилал стол газетой, надевал очки и читал.
Троицу отметили всем миром. Все принарядились, мужчины надели чистые сорочки. Старушки украсили окна своих «квартир» берёзовыми ветками, женщины помоложе вымыли стол и лавочки вокруг, накрыли стол цветастой клеёнкой, напекли пирогов, сладких и несладких, натащили закусок. Тётя Паня приготовила таз винегрета и пожарила колбаски. Расставили тарелки с ложками, стаканы, рюмки, сбоку от стола на большую табуретку водрузили самовар с трубой. Самоваром заведовал Дорофеич. Коленька собирал ветки и всё, что годилось в растопку. Мужчины нарубили щепок, растопили самовар. Выползли из барака даже те, кто на пустыре никогда не показывался. Приходили со своими тарелками, ложками, чашками. Кому места за столом не хватило, заняли места на ящиках за лавочками. Дети на коленях у взрослых. Зинули на празднике не было. Сославшись на головную боль, осталась дома. Старушки, считая, что это их праздник, затянули свои, деревенские песни. Вышла и Матвевна, высокая, стройная чернобровая брюнетка с золотыми зубами, с кудрями по плечи и цветастой шалью. Она вынесла большую бутыль со своей вишнёвой наливкой. Видно, бывалая женщина, к посиделкам привыкшая. Соседки попросили её спеть – она умела их растрогать душевным исполнением их любимых песен. Матвевна поломалась и под гармонь Дорофеича спела: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина», «На муромской дорожке стояли три сосны», на бис – «В жизни раз бывает восемнадцать лет». Подвыпили, и всем захотелось плясать. Попросили Дорофеича сыграть плясовую, и начался, как когда-то в деревне, пляс-перепляс с частушками. Женщины угощали домашними наливками, у мужчин под столом холодились в ведре с водой поллитровки, из которых они незаметно подливали себе в рюмки с наливками водку. Видно, хозяйки у них были строгие. Плясали, пели, гуляли до темноты. Матвевна под конец стала сползать под стол, две подружки увели её домой. Дорофеич и бровью не повёл.
Лёля весь праздник наблюдала с балкона, глотала пыль, которую подняли плясуны, и завидовала. Ночью над Москвой вспыхивали зарницы, вдали погромыхивало. На другой день прошёл дождик, прибил на пустыре пыль.
Утром пришла тётя Паня, сказала:
– Лёль, а я тебя видала вчера на балконе. Вот принесла тебе винегрету, сладкого пирога и маленько моей рябиновки нам с тобой. Выпьем, сегодня тоже праздник считается. Мы, дочка, любим праздники. Зимой и, когда холодно, на общей кухне собираемся. Складываемся, конечно, играем песни, пляшем. Мужчины анекдоты рассказывают. Сюда не слышно, а бывает, гуляем до ночи. Без веселья что за жизнь, да, Лёль? Да без песен, без перепляса?!
Как-то в субботу, когда день клонился к вечеру, Лёля, по обыкновению, сидела на балконе и листала тетрадку с конспектами лекций. Воздух прогрелся, но сырость ещё ощущалась. Лёля куталась в шерстяную кофточку. Неожиданно она заметила внизу, на пустыре, необычное движение. Парни тащили доски и укладывали их на кирпичи. Таким образом позади лавочек и ящиков получался третий ряд сидений. Значит, готовился концерт. На сырой земле сидеть, понятно, никому не хотелось.
Коленьки не было, он в тот вечер понадобился генералу. Но Дорофеич, как всегда, появился, растянул гармонь, взял несколько аккордов и начал: «Тихо вокруг, сопки покрыты мглой…», «Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовёт!..», «По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах…», «Я помню тот Ванинский порт и рёв парохода угрюмый…»
У Лёли мелькнула догадка. Она знала эту песню, её пели в студенческих компаниях. Говорили, что эта песня политических каторжан. Неужели тоже часть его биографии?
– «По тундре…» – поступил заказ из публики. Кто-то даже свистнул.
– «Товарищ Сталин, Вы большой учёный…» – не унимались собравшиеся. – Можно, Хрущ разрешил! Просим!
Дорофеич как будто не слышал. Спел всего четыре песни, а потом надолго отвлёкся, закурил. Он пришёл не один. С ним был человек, лысый, худой, его во дворе Лёля ещё не видела. Он сидел рядом с Дорофеичем, опустив голову, и смотрел себе под ноги, в землю. Дорофеич что-то ему говорил. Дина Михайловна, снова незаметно проникшая на балкон, взяла из пачки сигаретку, закурила и подтвердила Лёлину догадку:
– Дорофеич – личность с биографией. Успел повоевать ещё до революции. Ходили слухи, что его в двадцатом чуть не расстреляли, как анархиста, а потом в Красной армии он добивал бандитов и белых. После Гражданской вернулся в посёлок. Родом он пролетарий, шахтёр, потерял семью и, как многие тогда, подался в Москву. Работал на строительстве метро, был потом на фронте… Тут тоже тёмная история. Из Паньки больше того, что я рассказала, не вытянешь. Лысый, что рядом с ним, недавно вернулся из лагерей. Загремел прямо с передовой. На войну рвался, комсомольский значок нацепил и вперёд! Шутник был, молодой обалдуй. На привале подошёл к ротному сзади и крикнул: «Хенде хох!»[5], а тот наделал в штаны, испугался, поднял руки, мол, сдаюсь. Солдатики засмеялись, но ротный простить не мог. Накатал страшный донос, и его прямо с позиций забрали на рудники, в Сибирь. Какие
