Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
Повторилась та же история. Купив в «Трёх поросёнках» молоко и белый батон, Лёля забежала в «Три ступеньки», взяла четвертинку «беленькой» и банку шпрот к картошке, которую тётя Паня поставила варить. После первой рюмки тётя Паня разоткровенничалась:
– Лёль, расскажу тебе, как тот грех со мной приключился. Всю войну мы с Дусей трудились, нас посылали рыть противотанковые рвы под Москвой. Я Коленьку с собой брала, закутаю, посажу рядом и рою. Бутылочка с молоком всегда со мной была. Налёты переживали. Ляжем на дно рва, в землю зароемся, ватниками прикроемся, Коленьку я под себя спрячу… Веришь ли, Лёль, он никогда не плакал. Умный мальчонка. Страху натерпелися, жуть. Ждём, когда отбомбятся, обратно полетят. В сорок третьем опять в метро вернулися. Заработал садик. Слушай дальше. Был май сорок пятого, война кончилась. Военных в Москве было полно. Пошли мы с Дусей под выходной на последний сеанс. Коленьку оставили на соседушку, старушку, она Коленьку любила, сидела с ним, когда я на смене была, а в садике карантин устраивали. Было кино, не помню названия, с Орловой. Мы опоздали и сели в заднем ряду. И подсел к нам военный, молодой, и сразу стал мне нежности шептать, за плечики обнимать. Дуся на него шикала, руками отпихивала. Я искоса гляжу – красивый, чернявый. И шепчет, и шепчет. И что-то во мне сделалось, я после сеанса Дусе говорю: иди домой, я скоро приду, мол. Она в крик: дура, рехнулась, идём домой. Тянет меня в одну сторону, а он в другую. Во! Я вырвалася от неё, она меня догнала и кулаком по спине, ругалась, ужасть как ругалась. А мы с ним убежали. Тут я заметила, что он сильно хромает. Привёл он меня в сквер, то ли в парк. Мы сели на скамейку, он рассказал мне, что лечился после ранения в госпитале, теперь собирается ехать домой, на Урал. Там у него дом, хозяйство, и так подвёл разговор к тому, что заберёт меня с собой, и даже с сынишкой… И всё жмётся ко мне, ластится, обнимает… Стали целоваться. Зашли мы за скамейку, постелил он на траву шинель, ну и случилося. И всё говорил и говорил, какие у него яблони и какой большой дом… Потом проводил меня до дома, сказал, что напишет мне письмо, сразу как приедет. Я как пьяная была. Легла в кровать, заснула как убитая. Утром пришла в себя – что же я, окаянная, наделала?!
Пришла Дуська, всё поняла. Молись, говорит, чтобы так не вышло, что обрюхатил он тебя. Адрес свой дал? Нет, говорю. А твой взял? Нет, не взял. Беда, говорит. Нужна ты ему больно. Просто бабу захотел. Я в слёзы, да уже поздно, чего говорить. Прошло время, и точно, Лёль, я попала. Время такое, аборты запрещены. Что делать? Решили обратиться к Матвевне. Говорили, что она в этом деле опытная. Она дала адрес в Загорянку ехать, к бабке. Приехали туда мы с Дусей, нашли дом, а на двери замок. И старухи на лавочке нам говорят: вертайтесь домой, милые, её вчерась в милицию забрали, нескоро выйдет. Вот так. Вернулися домой, а делать нечего. Я никаких других средств не знала. В деревне пили водку и сразу в баню париться шли. Бывало, помогало. Ну выпила водки, пошли с Дусей в баню. Не помогло, только сердце заболело. Так Зинуля родилася. Все в бараке отнеслись с пониманием, Коленьке сказали, что аист принёс. Он так радовался, сразу девочку полюбил. Страшненькая, чернявенькая, плакса, спать нам не давала. Дуся помогала, брала к себе, чтобы мы выспалися. И с кормёжкой тоже тяжело было. Отдала в ясли, а Коленька в садик ходил. От Метростроя. Карточки дали на двух иждивенцев. Соседи помогали, Дорофеич сильно. И бабуленька мужа твово, и сам дедок. Он ей приказывал. Разве теперича Зинуле объяснишь, как мы жили и как всё им, детишкам, отдавали! Вот, Лёля, всё тебе рассказала как на духу. Стыдно мне перед Фёдором, я ведь, как он погиб, клятву себе дала, что никогда, ни с кем…
Тётя Паня снова прослезилась, вытерла лицо фартуком и разлила остатки четвертинки по рюмкам.
– Пойду я, Лёль. Ты тут проветри, тарелочки помой, рюмочки убери. Не обидишься?
Как можно было обидеться, если тётя Паня доверила ей свою тайну, которая давно не была тайной ни для кого. Лёля долго сидела на балконе, курила, переживая каждый момент жизни несчастной тёти Пани.
Стал накрапывать дождик. Пришла Дина Михайловна, и они занялись старушкой. Дора Михайловна в утренней записке предупредила, что задержится в связи с отчётно-перевыборным партсобранием. Мужа раньше полуночи Лёля не ждала. К ночи снова разыгрался скандал между сёстрами.
– Изволь выслушать меня! Не делай вид, что ты не знаешь, что я выполняю твои обязанности, когда ты врёшь, что задерживаешься на партсобрании! У меня есть свои планы, и со мной следует считаться! – кричала Дина Михайловна.
– Планы? У тебя?! Бренчать на пианино с «учеником», а потом… Знаю, чем ты занимаешься! Я – член партии, подчиняюсь партийной дисциплине, а ты кто? Мещанка, жалкая недоучка! – парировала Дора Михайловна.
– Но, ты не очень-то! Пойду в твой парком и расскажу, как ты себя ведёшь дома! Ты – деспот, вот ты кто! Чумовая баба! – завелась Дина Михайловна.
– А я пойду в твой детский садик и разоблачу тебя как аморальную личность, серую бабу, недостойную звания воспитателя детей! Расскажу, что ты даже газет не выписываешь и не читаешь! Вскрою твою истинную сущность отсталого элемента, мелкобуржуазной приспособленки…
– Très bien![3] А я пойду и докажу на примере твоего поведения, что
