Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Зорко следя за лицом и руками мужа, Зельда поняла, что дело сладится, по тому, что разговор с хозяином продолжался на французском. Приметила успокаивающее движение лёгкой ладони Абрахама и прерывисто вздохнула: она готова была немедленно приступить к уборке флигеля – бывшей сторожки, где прежде жила прислуга, а на днях умерли старые артисты: стены побелить, промазать глиной щели в оконных переплётах, что там ещё требуется… да какая разница! Готова была перемыть весь этот странный купольно-извилистый город с его минаретами, глинобитными сараями, покосившимися столбами электропередачи, с его могучими платанами, высаженными по берегам подёрнутых ряской прудов… Только бы дети получили, наконец, свой угол и свою постель.
В эту минуту из двери дома на веранду вышла женщина, и мгновенно двое мужчин, Зельда с детьми внизу, резные деревянные столбы, увитые голубой ипомеей, пятнистая бело-рыжая кошка на перилах и стайка желтоклювых чёрных птиц с пронзительными голосами на крыше… – всё превратилось в театральную сцену.
Статная, полная, с прямым пробором в гладких чёрных волосах, с бледным точёным лицом, какие бывают на миниатюрах, писанных на пластинах слоновой кости, эта женщина завораживала старинной медлительно-величавой красотой. Само её появление было из тех мизансцен, что режиссёр тщательно выстраивает по ходу пьесы… Видимо, и она прочитывала настроение и намерения мужа по каким-то его неуловимым движениям или по выражению лица, потому что, бросив взгляд на женщину с двумя детьми у ступеней веранды, махнула полной рукой и сказала:
– Подите сюда, мальчики!
Ицик и Златка, оба тощие, оба бритые наголо, в подкороченных матерью чужих обносках, действительно были похожи, как две матрешки, большая и поменьше, и таращились одинаковыми тёмно-карими пушистыми глазами.
Женщина завела их в дом, в большую квадратную кухню, праздничную из-за бликующих по стенам майоликовых плиток, голубых, тёмно-синих, жёлтых. Здесь вообще было много цветных весёлых пятен. По стенам – буфеты с цветастыми тарелками, в нишах – огнистыми боками сверкают начищенные медные кувшины и пузатые котелки. Бронебойным орудием выступала чугунная плита, почти такая же, как в кухне их варшавского дома, а на ней – три огромных пузатых чайника, каждый другого цвета. Налив чаю в маленькие и плоские, как в парикмахерской были, чашки без ручек, хозяйка отсыпала каждому по горсти чищенных грецких орехов и крупного золотого изюма…
Сергей Арнольдович на веранде сложил газету, поднялся из плетёного кресла и крикнул в дом: «Володя!» Через пару мгновений из дома показался… ещё один Сергей Арнольдович, с теми же усиками, но по-другому одетый: в более мешковатую, домашнюю простую одежду. Первый что-то негромко сказал второму и, повернувшись к Абрахаму, добавил, что он не против: поляки могут поселиться у них во флигеле; всё равно по городу всюду и ко всем, у кого якобы лишняя площадь, подселяют эвакуированных. Надо только встать на учёт для получения карточек на продукты… Ну, брат всё устроит и распорядится. Правда, там только одна комната, метров пятнадцать – не тесновато будет с детьми?
И тогда Абрахам на веранде и Зельда внизу разом горячо заговорили, благодаря, уверяя, обещая, что… Первый Сергей Арнольдович, с газетой, свёрнутой в трубку и прижатой локтем, прошёл в дом мимо второго, не коснувшись того плечом. Они прошли каждый в своём направлении, как два часовых на зу́бчатой башне-крепости французских часов «Мсье Тюренн» в запертом на семь замков варшавском доме…
Торопливо шепча свои «спасибо», сжимая в горстях орехи и изюм, дети шмыгнули по ступеням во двор.
– У неё два мужа! – потрясённо пробормотала Златка, распахнув свои блестящие желудёвые глаза под угольными бровями. – Ижьо, у неё два одинаковых мужа!
– Не болтай глупостей, – строго сказал сестре Ицик.
Золотой изюм удивительным образом оказался и сушёным, и сочным, живым: если надавить языком, внутри у него что-то упруго перекатывалось, а попав на зуб, растекалось божественной сладостью.
Отец спустился по ступеням, посверкивая стёклышками полуочков, – он чувствовал себя победителем! Завтра утром он отправится искать Амоса и ту его часовую будку. И завтра же займётся Карлом Вернером в гостиной этих прекрасных благородных людей. Никто не смог починить?! Вздор! Просто часы ещё не попали в руки настоящего мастера.
Он подошёл к жене, легонько коснулся её локтя…
Отвернувшись, Зельда рассматривала двор, пруд с зацветшей водой, двух стариков, сидящих в палисаднике одного из саманных домишек у ворот. Всё помещалось в этом огромном дворе, это была небольшая деревня, Ноев ковчег, прибежище гонимых… Она перевела взгляд на террасу и движением брови указала мужу на странную группу: статная женщина величавой красоты задумчиво стояла у резных перил, увитых голубыми цветами ипомеи, а по обеим сторонам от неё стояли двое одинаковых мужчин… Ни к одному из них она не обращалась, не прикасалась, не смотрела ни на одного, будто остерегалась выделить из них настоящего. Неподвижная, она смотрела вглубь себя застывшим взглядом. А мужчины, повернув к ней лица, молча ждали чего-то: какого-то сигнала, знака, одобрения, призыва?.. Так два средневековых рыцаря перед началом турнира бросали взгляды на балкон, где сидела дама их сердца, пытаясь угадать – кому из двух соперников предназначена брошенная на арену белая роза.
Какая странная семья, подумала Зельда. В отличие от Абрахама она не разбиралась в политике, или там в философии, не знала наизусть сотни страниц мидрашей, античных и европейских философов. Но она хорошо разбиралась во взглядах, в жестах и движениях страстей.
– Это не Варшава, Аврамек, – сказала она мужу на идиш, и добавила: – Даже не Львов.
– Да, – согласился Абрахам, – зато ты живая, Зельда, и я живой, и с нами двое наших детей.
Он положил ладонь на её шею, где прежде круглился аппетитный валик, а ныне болтался грязноватый ворот единственного шерстяного платья, и легонько погладил, как делал всегда, чтобы унять ей нервы.
– Все образуется, Żabciu… Постепенно, не сразу. Нышт торопирен. – И добавил тихо и значительно: – Нышт торопирен, Зельда…
…Она и не торопилась. И все годы изгнания с чиновничьим словом «эвакуация» проработала в швейной артели, организованной польскими беженцами, обшивая семью, знакомых и соседей по двору. Артель выполняла разные заказы: шила для фронта солдатское и офицерское обмундирование и нижнее бельё, перелицовывала костюмы и пальто для населения. А после работы и до глубокой ночи Зельда шила на продажу «какое-нито шмотьё» – модные фуражки-семиклинки, бурки на ноги, фуфайки, дамские жакеты, то да сё.
То да сё…
Глава пятая
Агаша
1
«Дайте, ну дайте же мне рассказать о родном городе! И чур не перебивать, а кто перебьёт, тот «Сгоги,
