Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Как-то я спросил его, при ком было лучше жить: при Ленине, Сталине, Хрущеве или Брежневе? Он мгновенно отозвался: «При Николае». Увидев моё комсомольское изумление, пояснил: «Я тогда на 3 копейки мог недурно пообедать, а на 5 копеек мог пообедать с вином. А ведь ещё всю семью содержал».
Семья его была родом из местечка под Кременчугом: мягкий климат, стихия певучего идиша, густое оседлое заселение многочисленной родни. Детей было семеро, пятеро девочек, двое пацанов, дед – предпоследний. Последним, самым младшим, был Израиль, о котором дед говорил только: «Он был самым красивым».
В Астрахань они бежали, как сейчас понимаю, от погромов.
Дома у нас на крышке рыже-каштанового фортепиано марки F.Mulbach, кроме старого немецкого метронома и статуэтки балерины Ломоносовского фарфорового завода, стояла в серебряной рамке фотография родителей деда, моих прабабки и прадеда. Две величественно воссевшие в креслах традиционные еврейские фигуры. Этот самый прадед, Арон Миркин, обладал весьма благообразными бакенбардами, но слишком оживлённым выражением выпуклых чёрных глаз. По рассказам мамы, то и дело мотался в Америку и обратно в Астрахань «по делам фирмы». Что за фирма была, что производила, кто был клиентами таинственного прадеда Арона – понятия не имею. «Делал гешефт», – поясняла мама, пожимая плечами.
Однажды он не вернулся. Был кормилец, да сплыл – в буквальном смысле. Мама подозревала, что у прадеда в Америке завелась ещё одна семья, и когда выяснилось, что океанские рейсы между семьями стали уж слишком накладны, прадед всё взвесил и просчитал (количество детей, прибыль-убыль-перспективы, политическая заваруха в России) и выбрал дальние берега.
Семья обрушилась на юного моего деда всей еврейской морочью и мощью обязательств. Ему приходилось не только всех кормить, но и поэтапно выдавать замуж сестёр. А это, как я понимаю, предприятие почище американского гешефта. Возможно, прадед Арон именно от этого и бежал…
Я мало что знаю о сёстрах деда, все они, прицепленные к мужьям и лялькам, разъехались по разным городам. В памяти остался только «самый красивый» Израиль, дядя Изя, – возможно, потому, что интриговал моё детское воображение своей некомплектностью: пройдя всю войну в минёрах, подорвался где-то в Чехословакии, в предместьях Брно, «возле какого-то, говорил, шикарного замка с забытым названием». У дяди Изи недоставало ступни правой ноги и кисти левой руки. Эта странная асимметричность меня волновала. Во всяком случае, в детстве я испоганил двух матерчатых клоунов, подаренных мне дедом, ножницами отчекрыжив им обоим правую ногу до колена и левую кисть. Клоунов (не дядю Изю!) мне потом было по-настоящему жаль. Самого-то дядю Изю чего жалеть – он очень ловко обходился со своими обрубками: практически всё делал одной рукой и по дому на костыле скакал очень резво. В детстве я любил приходить к ним в гости. Его жена тётя Фрида, очень толстая и очень добрая женщина, буквально обволакивала меня лаской. «Хочешь пра́ничек?» – спрашивала с заговорщицким видом. Кто ж в пять лет не хочет «пра́ничек», я и сейчас не откажусь…
Вот чёрт: не думал, что вообще когда-нибудь её вспомню, толстую добрую тётю Фриду. Это её «хочешь пра́ничек?» – сегодня, спустя 50 лет, звучит в моих ушах сладкой музыкой…
У деда же в детстве были свои «пранички». Как раз в пять лет его отдали в лавку родного дяди. Родной дядя – это ж родная душа, разве нет? Он же ребёнка не обидит?
Мучная-крупяная-чайная лавка в Персидской слободе: «Жорж Берман. Колониальные чаи». Пятилетний дед был разносчиком. Не то чтобы особые тяжести таскал: кто ж будет нагружать малютку. Но товар в те времена могли отвесить и по фунту: чай – на две заварки, крупу на утреннюю кашу, хлеба – пять ломтиков. Жидкости наливали чарками да шкаликами, сахар и крупы отмеряли гарнцами и стаканами. Разносная работа живая, бегучая, глазастая; главное, под конку не угодить. Парнишка был смышлёный, город знал как десять пальцев на босых своих ногах… «Родная душа», дядя, ребёнка и правда не обижал, руки на него ни разу не поднял.
Просто не кормил, совсем, – искренне полагая, что добрые кухарки, принимая товар, мальца такого кудрявого да шустрого наградят уж каким-нибудь «праничком»… Нет, не из тех был дед, кто полагался на подачки. Пряник – чёрствый-коловой – он воровал в дядиной лавке и сгрызал, забившись за ящики в углу амбара. Ах, эти ящики, пропахшие заморскими чаями: дымком древесного костра, островным туманом, олеандрами, амброй, корабельной парусиной, крепким ароматом сигар… Возможно, эти головокружительные запахи и проросли в его детской душе неугомонной тягой к водной стихии?
Не знаю, как он подростком оказался в Баку на нефтепромыслах – то ли бежал от добрых родственников, то ли те сами снарядили его на заработки, – но отлично помню, как подробно, в деталях он объяснял мне тогдашний способ добычи нефти. Типичной скважиной в те годы, говорил, была невысокая деревянная пирамида, внутри у неё – подъёмный механизм, как в колодце. Нефть вычерпывали ведром или желонкой, цилиндрическим таким сосудом. Потому что нефть в Баку, объяснял дед, залегает неглубоко. Скважины ставили в поле, неподалёку от домов, а то и вовсе во дворах.
Проработал он на нефтедобыче два года, с 14 до 16 своих лет, и как десятилетия спустя рассказывал моей матери тогдашний дедов напарник, за разрешением споров к юному деду обращались даже взрослые мужики: этот парнишка разводил спорщиков по углам, к удовлетворению обеих сторон. За два года ни одной крупной драки, ни одного смертоубийства на приисках не случилось, рассказывал дедов дружбан. А кличка парня среди рабочих была – Юрист.
В общем, начальная жизнь моего деда Макароныча пестрела забавными событиями и колесила странными зигзагами. Он переболел всем, чем болела советская власть, от тифа до холеры. На Апшероне его уже несли в мертвецкий амбар, когда один из носильщиков заметил, что парень вздохнул, положил его в тёплую воду… и дед ожил.
Как и почему он вернулся в Астрахань, с хорошим ли прибытком или в чём стоял – тоже не знаю. Возможно, по времени это совпало с американскими блядками прадеда Арона.
Представляю себе этот семейный водораздел: окончательное растворение американских бакенбард в океанской дымке, паническое письмо из дому и, как следствие, – возвращение блудного нефтяника в лоно семьи, сплошь состоявшей из девиц на выданье…
В благословенные годы нэпа дед пустился торговать килькой. И весьма преуспел: может, тогда и приоткрылись рыбьи жабры его ихтиологовой души. Он разбогател, приобрёл полдома на Чугуновой, 8, выдал одну за другой замуж сестёр, да и сам женился на моей бабушке Лёле, с которой я знакомства не свёл, не
