Мальчики - Дина Ильинична Рубина
– Ну-с, посмотрим, – бодро сказал отец, – что здесь означает «дворец эмира»…
– А почему здесь так воняет, – спросила Златка, – вот от этого пруда?
Отец предположил, что этот водоём, зазеленевший, затхлый, с несколькими могучими деревьями на берегу, с желтовато-серым, арочным зданием неподалёку, и есть тот самый Ляби-Хауз, мимо которого… постойте, в какую же сторону? – надо идти…
После чего они наугад углубились в лабиринт глинобитных переулков (улицами никто бы не решился назвать эти серо-жёлтые и тоже дурно пахнущие протоки-проходы с покосившимися, изъеденными жучком столбами электропередачи). И часа полтора плутали там, меж высокими глиняными заборами с колко торчащей из стен соломой. Плутали в поисках того самого тупика, а их было до чёрта, этих тупиков, который бы заканчивался особенными воротами («до вечир стоять будишь с ротой наружу»), – пока отец, вытирая пот со лба, не признался, что они явно заблудились…
Время от времени из-за поворота возникали какие-то встречные восточные люди: мужчины в ватных халатах, подпоясанных косынками, женщины в балахонах из чёрно-белой или радужной, как разводы от бензина, материи. Лица женщин в большинстве своём были занавешены чёрной волосяной сеткой. По-русски никто из них не говорил, или знали два-три слова. Но кивали вполне дружелюбно, а услышав адрес, разводили руками и притоптывали ногой в чёрной остроконечной галоше, из чего понятно было одно: да вот же она, тут, где и стоим, наша махалля.
Обалделые от минаретов, от плывущего в небе огромного голубого гофрированного купола, который царил над городом, слегка даже придавливая его, бедняги совсем отчаялись. Златка хныкала и требовала «где-то присесть». Они завернули в очередную глиняную кишку (куда, уверяла Зельда, раза три уже поворачивали) и в дальнем её конце, в желтоватом глинистом мареве увидели дрожащий мираж, театральную декорацию – ибо в этой азиатской клоаке иного просто не могло встретиться!
Тупик замыкала грандиозная, метров шесть высотой и не менее десяти метров в ширину стена, облицованная синей, зелёной и белой майоликой. Когда подошли ближе, рассмотрели, что белым в полукруглом навершии стены выложены два аиста, застывшие в вихре изысканного танца. В центре этого участка некогда длинного старинного фасада вдавлена была арочная ниша, украшенная витиеватой резьбой, а внутри ниши встроены синие деревянные ворота, запертые на огромный заржавелый замок, на какой в старину запирали ворота в городской стене. Но рядом с этим устрашающим замком в ворота была врезана узкая, в рост человека, давно не крашенная калитка, по-простому, по-домашнему приоткрытая. Они вошли и угодили в тёмную подворотню с рассохшейся деревянной кадкой в углу. Подворотня заворачивала влево, и они, полуслепые с солнечной улицы, туда послушно свернули. По глазам заново ударил свет, но – мягкий, затенённый, предвечерний…
Перед ними открылся оазис из сказки, тот самый зачарованный караван-сарай со старинной гравюры: огромный двор с прудом посередине, за которым, как сцена, простёрся широкий, застланный одеялами и забросанный подушками деревянный помост на сваях.
По периметру этого необъятного двора было налеплено с десятка два глинобитных домиков. На взгляд всё ветхое, рассохшееся, облупленное… но каждую халупу венчала деревянная галерея, куда можно было подняться снизу по шаткой лесенке, и все перила увиты были небесно-голубыми цветами ипомеи.
А в дальней перспективе двора, за фруктовым садом, брезжил прекрасный, как те ворота за спиною, дом: одноэтажный, но высокий, с рядом стрельчатых окон, с просторной и длинной, во весь фасад, верандой, деревянный навес которой подпирали тонкие колонны, украшенные кропотливой резьбой.
Чуть позже Ицик и Златка узнают все узбекские слова, обозначающие предметы и явления, впервые возникшие в тот день перед их глазами: долон, та самая тёмная подворотня, балхана – деревянная галерея, без которой немыслима даже распоследняя в Средней Азии халупа; хауз – пруд, всегдашний центр дворовой жизни, с возведённым над ним айваном, где в жаркую ночь можно спать на курпачах (одеялах), пропитанных запахами человеческого пота, кислого молока, лепёшек, раздавленных кем-то виноградин…
Они и будут спать летними ночами на айване, на тех самых курпачах и подушках, вповалку со всей детворой двора, в обнимку с Мушкетом – бело-коричневым терьером, который умел петь под расчёску, проложенную папиросной бумажкой…
Ах, эти летние ночи – сонный лепет арыка, жаркий блеск огромных, как хризантемы, звёзд, кваканье лягушек и писк мышей из-под опор веранды Дома Визиря.
…На веранде большого дома в плетёном кресле сидел и читал газету мужчина довоенного вида; и так чужестранно в этом дворе выглядели его серые в полоску брюки, отутюженная крахмальная рубашка, вязаный жилет в крупную серую клетку и тёмно-синий галстук с крепким, гладким виндзорским узлом. Он был словно объят другим воздухом, более прохладным и уж точно более приятным – возможно, из-за вездесущих небесно-голубых граммофонов ипомеи, которые увивали здесь всё, до чего дотягивались.
Это наверняка и был тот самый Сергей Арнольдович – тонкие усики над верхней губой ему явно подровнял мастер Якуб.
Абрахам поднялся на веранду, извинился, представился, сказал… ну, в общем, всё, что советовал сказать парикмахер Якуб, было сказано, только с другим акцентом.
– Вы поляки? – уточнил хозяин поверх газетного листа. – Разве вас не распределяют по райцентрам? Вабкент, Шафиркан, Гиждуван?
Абрахам замялся, не зная, как дальше вести разговор с этим строгим господином (видимо, напрасно послушался пылкого мастера Якуба). Он перевёл растерянный взгляд в распахнутое высокое окно дома, где в сумеречной глубине гостиной углядел на стене часы с застывшим маятником.
– У вас часы не заведены. Или испорчены, – проговорил он.
– Испорчены, – махнул рукой хозяин и сложил газету. – Много лет молчат, никто не может понять, в чём там дело. Дедовы часы, жаль выбрасывать.
– Как – выбрасывать? – встрепенулся Абрахам. – Бог с вами, это, насколько могу отсюда судить, Карл Вернер, ранний модерн, корпус из ценных пород дерева, механизм надёжный, на глухих пластинах, бой наверняка часовой и получасовой… Там, уверен, какая-то чепуха! Я их вам починю.
– А вы – часовой мастер? – спросил Сергей Арнольдович, впервые с интересом глядя на незваного воскресного посетителя. Тогда Абрахам, впервые за весь их тяжёлый путь, достал из внутреннего кармана пиджака и протянул не склеенную справку «с ним взрослых одна детей два», а своё свидетельство о завершении полного образования в Высшей часовой школе Женевы…
Сергей Арнольдович взял бумагу и побежал глазами по строчкам.
– Ого! – воскликнул. – Женева?! Мой отец, знаете ли, закончил Женевский университет, – и перешёл на французский: – Факультет точных наук.
– Набережная Арв, – кивнул Абрахам. – Знаю, бывал там у друзей.
