Александр Немировский - Пифагор
— Сами их два месяца не видели.
Керкур отошёл в сторону.
— Они не имеют семей, — проговорил Дукетий, — и потому у них всё общее. По очереди одни землю обрабатывают, другие — по морю шныряют. Живут как во времена Сатре.
Поймав недоумённый взгляд Пифагора, сикел продолжил:
— Сатре — бог наш. Есть предание, что при нём у людей было всё общее. Не было ни господ, ни рабов. Одним словом, золотой век.
«Одинокий островок, где всё общее, — думал Пифагор. — А школа, цель которой познание, не должна ли быть таким же островком? Островком разума в мире безумия. Одиночеством мужчин, объявивших войну накопительству и наслаждениям. Но для них должны существовать строгие правила. Конечно, возможны такие же женские островки со своими правилами. Тот, кто придумал одногрудых амазонок, это понимал. Итак, островок и устав для его обитателей».
Пролив
Пламя Липары недолго занимало воображение самосцев. Усталость взяла своё. В храп вплелись шорохи и вздохи моря. Пифагор лежал с открытыми глазами.
«Видимо, скоро пролив, — думал он. — Куда же направил Леонтион судно? Ведь он мог поплыть к Ихнуссе или обойти Сикелию с юга».
Задремав ненадолго, Пифагор проснулся на заре посвежевший. Гелиос, пробившись сквозь туман, вычерчивал справа по борту мыс, над которым кружилась стая чаек. Волны стали бить сильнее, но вскоре успокоились.
— Оставь свои волнения, — послышался голос Дукетия. — Пролив не опасен.
— Я плохо себе представляю, где мы находимся, куда плывём. Вот это меня и тревожит.
Сикел, придерживая кормило правой рукой, отступил на шаг.
— Полуостров, — начал он, — лежит между двух морей, будучи обращён носком на Запад.
— Носком? — удивился Пифагор.
Дукетий картинно выставил вперёд правую ногу, словно бы собираясь вступить в пляс.
— Смотри. Вот форма полуострова, нависшего над Сикелией. Несколько загнутый носок педила, готовый её поддать, это и есть Регий, отделённый от Сикелии узким пространством пролива.
— Очень наглядно! — восхитился Пифагор. — Можно обойтись без чертежа Земли, созданного Анаксимандром. Я припоминаю, что на нём очертание полуострова именно таково, как ты показываешь.
Опустив ногу, Дукетий продолжал:
— Мыс, который сейчас будет справа от нас, — крайняя оконечность нашего острова. Здесь раскинулся эллинский город Занкла, соперник Сиракуз. Поэтому пролив закрыт для сиракузян. Тирренские корабли стоят в Регии и Занкле, пропуская в пролив только торговые суда, а из военных лишь картхадаштские как союзные. Чтобы твои корабли не пустили ко дну, нам предстоит остановиться в Регии на несколько дней. Объяснение с тирренским навархом я возьму на себя. Заодно пополним запасы воды.
Вскоре судно вступило в пролив, куда Гомер поместил чудовищных Скиллу и Харибду.
«Вопреки его болтовне, — подумал Пифагор, — здесь ничто не препятствует мореплаванию. Сам же пролив немногим более широк, чем тот, что отделяет наш Самос от Микале».
Дукетий направил судно влево, и вот уже стали видны жавшиеся друг к другу домики. Их стадо подступало к вершине холма, занятого, судя по колоннаде, храмом. Дукетий подвёл судно к сторожевой башне и что-то крикнул на своём языке вышедшему на площадку воину. И почти сразу заскрипела державшаяся на поплавках железная цепь. Вход в бухту был открыт.
Ксенофан
И вот корабли один за другим прошли в гавань и в том же порядке заполнили линию мола, где теснилось несколько рыбачьих судёнышек.
Тилар начал утро с хождения на руках и, к восторгу самосцев, так обошёл всю палубу. Потом он приблизился к Пифагору, и тот, похвалив его, начал рассказывать о своём учителе Ферекиде.
И вдруг с мола, к которому был пришвартован «Минос», по сходням взбежал незнакомец. Тёмный загар его лица подчёркивался курчавой белизной бороды. Не представившись, он заговорил срывающимся голосом:
— Увидел я с мола сначала болтающиеся ноги, а затем услышал ионийскую речь. И не просто речь, а беседу, подобную тем, какие вёл со мною незабвенный Анаксимандр.
— Ты его ученик? — обрадовался Пифагор. — Вот неожиданность! Ты знал Анаксимандра?!
Незнакомец гордо выпрямился.
— Да! И это единственное достояние, которым меня наградило отечество. Давай познакомимся. Ксенофан из города, погубленного роскошью.
— Из Сард? — удивился Пифагор. — Но ведь ты эллин.
— О нет, не из Сард, а из Колофона, заболевшего лидийским недугом. Об этом моя элегия:
Роскошью заражены бесполезной лидийской,В годы, когда ещё тирании не знали,На агору, кичась, несли аромат благовоний,Пурпура блеск, великолепье причёсок.
— Вот что! Ты ещё и поэт?! А я с родины Асия! Перед тобою Пифагор.
— О, ты самосец! — воскликнул Ксенофан. — А ведь я несколько лет назад посетил твой остров, побывал в Герайоне, насладился зрелищем пробитой горы, обошёл ваш акрополь, а внутрь меня не пустили. Уплыл, разобиженный. Значит, и до вас наша общая беда докатилась. Хотите построить новый Самос? А ты, судя по всему, ойкист[39]?
— Нет, Ксенофан, мы беглецы и, так же как ты, не можем вернуться на родину и даже не знаем, что с нею. А ты откуда и куда держишь путь?
— Лет десять я жил в Занкле по ту сторону пролива. А потом меня лишили гражданства. Собираюсь обосноваться неподалёку. Городок тут есть. Ранее Гиелой назывался, а когда фокейцы в нём поселились — Элеей. Фокейцы, как всем известно, народ торговый, дерзкий, неугомонный. Надеюсь, их мои воззрения не напугают.
— Давай спустимся на берег, — предложил Пифагор.
Некоторое время они шли молча мимо самосских кораблей, лениво покачивавшихся на волнах.
— После бегства из Колофона я много странствовал, — начал Ксенофан первым.
— И где же ты побывал? — спросил Пифагор.
— Первой страной, какую я посетил, был Египет, — продолжил он. — Я поднялся по великому Нилу до порогов Слоновьего острова. В Мемфисе я видел, как египтяне оплакивают бога, и сказал им: «Если вы считаете оплакиваемого богом, зачем же его оплакивать?» Меня едва не побили камнями. Эта древняя страна поражена суевериями. Кому только не поклоняются египтяне, кому не приносят жертв! Да и мы, эллины, недалеко ушли от них. Я отрицаю богов Гомера и Гесиода, сладострастных, лукавых, лживых, как люди, творящие их по своему ничтожному подобию.
— Не эти ли воззрения заставили тебя покинуть Тринакрию?
— О нет! У них в почёте атлеты. Когда я высмеял их любовь к грубой силе, у меня появилось много врагов.
— И неудивительно, — заметил Пифагор. — Атлеты — гордость Эллады. И если ты выступаешь против роскоши, тебе бы надо воспевать атлетов.
— Когда я был в Посидонии... — вновь заговорил Ксенофан.
— Так это был ты?! — перебил Пифагор. — А ведь я тоже с недавнего времени мечтаю об основании школы.
— Это преисполняет меня гордостью! — воскликнул Ксенофан. — Ионийцы приобретут славу первых учителей Европы.
— Будучи первыми учениками Азии, — вставил Пифагор.
— Которая сделала нас изгнанниками, — добавил Ксенофан.
— Конечно же, — продолжал Пифагор, — отношения наши с Азией не всегда дружественны. Но ведь ученикам, когда они становятся с учителем вровень, дозволяется вступать с ним в спор. В диалоге мы не просто стараемся доказать свою правоту. Мы — и это главное — постигаем в нём сами себя. И время этого постижения, мне кажется, наступило. А бежим мы не от Азии, а от того, кто взял над нею власть.
Вдали на пригорке Пифагор заметил Дукетия, беседующего с каким-то человеком, и понял, что это тирренский наварх.
— Прости, Ксенофан, — проговорил он. — Сейчас должно решиться, выпустят ли нас тиррены из гавани, да и Регия я ещё не повидал.
Дукетий, заметив Пифагора, отделился от своего собеседника и поспешил навстречу.
— Договорились! — крикнул он ещё издалека.
Приблизившись, он сказал:
— Никаких препятствий нет. Можешь отплывать хоть сегодня. Советую тебе остановиться в Кротоне и там решить, плыть ли дальше или зазимовать. До Кротона при этом ветре не больше двух дней пути.
Пифагор положил руку на плечо кормчего.
— Плавание с тобой было не только спокойным, но и поучительным. И сын твой мне понравился.
Никомах
Место Дукетия у кормового весла «Миноса» занял Никомах, знавший это побережье и в юности плававший на кораблях своего отца. Пифагор решил стать у второго весла, ибо уже привык находиться рядом с кормчим.
— Я вижу, для тебя это дело не новое, — проговорил Никомах, наблюдая, как Пифагор справляется с кормовым веслом.
