Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Епископ не дал себя этим оттолкнуть, давая доказательства настоящего самоотречения, и начал уговаривать Флеминга, чтобы посодействовал своим посредничеством переговорам, которые могли обеспечить мир, так всем необходимый.
Был это голос вопиющего в пустыне. Флеминг, который несколько раз своим неловким вмешательством выводил из себя канцлера, а теперь дал ему слово, что ни в чего вмешиваться не будет, отвечал на все аргументы:
– Не могу! Не могу!
Напрасно потеряв много времени, епископ прямо оттуда направился к воеводе, заранее приготовленный к тому, что после сделанных уступок найдёт там возмущение, гнев и упрёки только за то, что повёл к напрасному унижению.
По дороге он встретил Войнилловича, высланного, чтобы достать информацию. Тот, едва заслышав, к чему шло, крикнул и, опережая Красинского, полетел в кардиналию.
Уставший, обессиленный, охрипший тот прибыл за ним через несколько минут в залу, в которой князь-воевода теперь снова ел, но был там уже обед, который заканчивался, потому что подавали жаркое.
Шли слуги с тарелками, дожидаясь, когда смогут их разнести, потому что в эти минуты прибытие Войнилловича, который в двух словах объявил, с чем выступили Чарторыйские, вызвало такой шум, беспорядок, возбуждение во всех, что никто о еде не думал.
Князь, с ужасным проклятием ударив кулаком по столу, поклялся, что больше ни на волос не уступит. Приятели его угрожали, что на саблях противников разнесут.
Сметение, шум, крики доходили до безумия. Некоторые выскочили из-за стола, собирались в кучки, ещё с салфетками у подбородка, и огромные кулаки поднимались вверх. Возвышали голоса, чтобы ругаться и угрожать, весь красный князь пил, приказывал наливать, вздрагивал и говорил что-то невразумительное, заканчивая одним:
– Камня на камне не останется!
О мире, о компланации, о каких-то переговорах даже речи быть не могло. Епископ стоял смущённый, чтобы быть свидетелем этого взрыва, усмирить который не могла никакая сила.
Слуги с тарелками должны были уйти на кухню, никто не думал закончить обед, но за это расплачивалось вино, потому его наливали, разливали и выпивали с какой-то яростью, словно гнев своим жаром вызывал ненасытную жажду.
Головы, уже раньше захмелевшие, теперь совсем омрачились. Молодёжь угрожала идти к войску на Снипишки и готовиться к боя.
Самым удивительным образом гетман Сапега, который зашёл сюда на минуту, был подхвачен воеводой и посажен при нём, как любимейший брат.
Тот напрасно хотел от него вырваться.
– Оставь в покое, пане коханку, – говорил Радзивилл, целуя его. – Я тебя знаю, ты боишься жены, но ты должен держать её в строгости, потому что эта баба хитрая, как змея. Она держится с Чарторыйскими и в болото тебя утянет. Останься со мной.
Гетман так испугался громких признаний о жене, что предпочёл остаться у воеводы, дабы их избежать.
Пить он пил, как тогда все, но голову имел слабую, и сразу в начале обеда они хорошо захмелели. Раз почувствовав, что у него в голове зашумело, он без раздумья выпил бокал старого вина и ещё больше рассчувствовался к брату воеводе. Мало кто обращал на него внимания, но если бы его слышали, могли бы заключить, что телом и душой он принадлежит к лагерю Радзивиллов.
На самом деле было решено, чтобы он держался нейтрально.
Для многих его присутствие здесь означало, что почётная стража для Трибунала была обеспечена, а гетман вовсе её дать не думал. Ему было важно от неё избавиться.
Однако все эти принятые на тихом совещании с женой решении венгерское вино унесло с собой. Гетман был так взволнован, что сам готов был идти на неприятелей брата.
Шум не скоро утих. Епископу подали стул, усадили его, он пробовал ещё заговорить о мире, но его перекричали, говоря, что Чарторыйские насмехаются, требуя такого унижения, какого не только Радзивилл, но самый последний шляхтич с ущемлением чести не допустил бы.
Что там высыпалось и вылилось на Фамилию, как её смешивали с грязью и объявляли врагами среди лязга и звона тарелок и рюмок описать трудно. Несколько раз епископ начинал что-то говорить, не давали ему докончить и, наконец, видя, что своим присутствием здесь больше раздражает умы, чем смягчает возбуждение, выбрав минуту, когда никто на него не обращал внимания, выскользнул домой.
Он никого там уже не застал, потому что ему тоже нечего было делать. Под счастливым предзнаменовением начатые переговоры только увеличили раздражение, доказали, что примирение был совсем невозможно.
Ему, грустному и отдыхающему, нанёс визит каштелян Бжостовский, который с утра делал что мог, чтобы ему помочь, и только когда всё расстроилось, оставил поле.
– Нам уже нечего здесь делать, – произнёс он, садясь рядом с епископом. – Я никогда не надеялся, что мог быть настоящий мир, сегодня убеждаюсь, что это иначе, чем какой-нибудь катастрофой закончиться не может. Тут не люди выступают друг против друга, но какие-то тайные силы, управляемые фатальностью.
– Не забывай о Боге, пане каштелян, – ответил епископ. – Не фатальность, но приговоры Его исполняются на нас.
– Нам уже нечего делать, – добавил Бжостовский.
– Я прошу прощения, – прервал епископ, – сегодня у нас суббота. Целое воскресенье нам осталось, чтобы попробовать исполнить нашу обязанность, хоть не верим, что справимся.
Бжостовский склонился и добавил:
– Я поражаюсь.
– Будь что будет, нужно до конца продержаться на позиции. Солдат не уходит с поля битвы, хоть нет уже надежды на победу.
Захмелевшие гости, расходясь по городу с Радзивилловского обеда, вскоре разнесли новость, что всякие попытки помириться разбились о сопротивление и чрезвычайные требования канцлера. Тот, кто знал Радзивилла понимали, что, однажды доведённый до крайности, он ни в чём не будет знать меры. Его люди также не славились умеренностью. Страшная паника пошла по городу. Многие испуганные люди начали складывать вещи и решили немедля выезжать.
В противном лагере у Массальских царило не меньшее раздражене и беспокойство. Их силы совсем не могли сравниться с четырёхтысячным войском придворного воеводы, поэтому должны были начеку, дабы не дать поймать себя и не вызвать сумятицы, которая могла бы перейти в бой.
Князь-канцлер, который надеялся на поддержку от гетмана Массальского, нашёл тут только вежливое объяснение, что великий гетман в это дело активно вмешиваться совсем не хочет, отказывает в почётной страже Радзивиллу, но ни в чём больше не может пойти ни в какую сторону. Заверил только о своём нейтралитете. Так же объяснялись другие, а некоторые добавляли, что Чарторыйские, верно, будучи поддержанными войсками императрицы, полковник которой уже
