Государев наместник - Николай Алексеевич Полотнянко
Агафон забежал в съезжую избу, оттолкнул от стола, за которым сидел Хитрово, сотника Агапова и, упав на колени, со слезой в голосе поведал об окаянстве, чинимом казаками возле поварни. Богдана Матвеевича эти вопли не смутили, и он холодно промолвил:
– Уймись, Агафон! Неровен час, возгрей подавишься. Григорий Петрович! Зайди до меня!
В комнату вошёл дьяк Кунаков и невозмутимо встал возле воеводы.
– Говори дело, поп! И не жуй мякину! – строго промолвил Хитрово.
Агафон опять рухнул на колени и обсказал всё, что зрил своими очами.
Воевода переглянулся с Кунаковым и, помедлив чуток, приказал сотнику:
– Иди и всё проведай. И не спеши, всё проведай!
Агапов внимательно глянул на воеводу и уловил в его глазах лукавую смешинку.
– Григорий Петрович, как мыслишь? На твоей памяти такие случаи бывали?
– Эх, батюшка, Богдан Матвеевич! На моем веку много чего случалось видеть. Что говорить, хоть казаки и на государевой службе, а всё равно народ шалый, необъезженный.
– То и я вижу, что балуют, – со вздохом промолвил Богдан Матвеевич. – Но других людишек, Григорий Петрович, у нас нет. Рады бы других иметь, но где их взять? Или теми, что есть, обходиться будем?
– Придётся этими обходиться, – после долгого раздумья, бросив на Хитрово усмешливый взгляд, сказал Кунаков.
Поп Агафон с ожиданием взирал на дверь. Сотник задерживался.
– Если помыслить, – продолжил дьяк. – Наши людишки не так и худы, только за ними пригляд нужен и крепкая рука…
Закончить государственную мысль Кунакову не дал сотник. Он стремительно вошёл в избу и низко склонился перед воеводой.
– Не успел я, батюшка Богдан Матвеевич! Казаки всё мясо разобрали и попрятали! Вели меня покарать!
Воевода задумался, а поп Агафон ждал с надеждой его решение.
– Вот что, Агафон, выдаю я тебе сотника головою! Хочешь, казни, хочешь, милуй.
Приговор был столь неожиданным, что Агафон растерялся. Он никак не мог уразуметь, говорит воевода серьёзно или шутит.
– На что мне его голова? – наконец вымолвил он. – Буду молиться, чтобы Господь простил нас, грешных, за содеянное.
Агафон перекрестился на образа и, поклонившись воеводе, вышел из избы.
2
Вскоре, вслед за Пасхой, в Карсун пришло долгожданное весеннее тепло. Солнце с каждым днем подымалось всё выше и выше, но земля, казалось, согревалась не только его лучами, тепло шло из самого земного нутра, побуждая всё живое расти и набираться жизненных сил. На берегу Барыша покрылись цыплячим пухом зарозовевшие ветки ивняка, лёд на реке потемнел и стал распадаться на большие и малые льдины. Река вскрылась тёплой дождливой ночью как-то тихо и незаметно. К утру она превратилась в быстрый и мутный поток вспененной воды, который нёс на себе грязные льдины, вымытые из берегов островки земли и рухнувшие деревья. Вода шла вровень с берегами, и кое-где даже заплескивала за них, заливая низины, и подступала к крутому земляному валу, которым был защищён Карсунский острог с половодной стороны.
Прошло несколько дней, и вода стала спадать. Со стороны Дикого поля на Карсун дохнуло уже настоящим летним теплом, пойменные луга стали покрываться свежей травой, из почек деревьев выбрызнула зелень листьев, а небо заполнили стаицы перелётных птиц, возвещавших своими кликами о близком начале лета.
Обыватели острога, насидевшиеся до отупления в избах в зимнюю пору, тоже ожили, зашевелились, задвигались. Казаки, даже те, кому полагалось отдыхать после станичной службы, предпочитали проводить время за стенами острога в лугах вблизи Барыша, где их отощавшие за зиму кони сытились молодой и сочной травкой, а они сами соперничали между собой в стрельбе из луков по уткам и гусям, которых было несчетно много.
За Карсуном, подале от реки, начали весенние работы те, кто обосновался в здешних местах навсегда, – переведенцы из Курмышского уезда, стрельцы и пушкари, получившие на домовое строительство и хлебопашество большие участки земли. Этим людям «служившим по прибору», государство, кроме денег на обустройство, давало ещё значительное денежное содержание, до пяти рублей в год. Взамен от них требовалась служба по защите черты от набегов, если такие будут случаться.
Богдана Матвеевича весьма заботило обустройство первосёлов, и он с недосужим вниманием входил во все их нужды. Переселение на черту проводилось в соответствии с приобретённым вековым опытом обустройства крымской границы. С прежнего места жительства на новое место первыми приходили наиболее здоровые и сильные члены семей переселенцев. Они зимой строили для себя избы и дворовые службы. Их родственники тем временем продавали имущество, дома, и весной переезжали на новое место жительства. В успешном укоренении первосёлов многое зависело от воеводы, от его знания всех сторон крестьянского быта и своевременно оказанной им помощи. Поэтому начало сева, первого на карсунской земле, стало для Богдана Матвеевича долгожданным праздником.
Воевода проснулся от тяжёлого гула государева набатного колокола, который помещался над воротами, и его первый удар оповещал о начале нового дня. Хотя на дворе было почти лето, изба за зиму отсырела, и её отапливали, поэтому в комнате было тепло. Призвав Васятку, Богдан Матвеевич умылся, оделся и вышел на крыльцо. Дьяк Кунаков уже его ожидал, чтобы вместе идти к утрени.
– Добрый день будет, – сказал Григорий Петрович, вприщурку глядя на поднимающееся над землей солнце. – Ночью еще людишек прибавилось, пришли триста душ мордвы, что ты затребовал для рубки леса на Синбирской горе.
– Где они?
– Разбили стан на берегу Барыша. Я выдал им два куля сухарей.
– Добро, – сказал Богдан Матвеевич. – Пусть отдыхают. Я займусь ими попозже.
К утрене сходились все наличные обыватели острога, за исключением тех, кто был занят службой. Это было что-то вроде утренней проверки: посмотрит дьяк Кунаков вокруг себя и сразу узрит, все ли на месте. Если заметит, что в людях недочёт, движением указательного пальца призовёт к себе стрелецкого полуголову или казачьего сотника и строго спросит, где люди.
Деревянный храм во имя Спаса Нерукотворного был невелик, и все люди, а их число в остроге с каждым днем множилось, не помещались в его стенах. Многие молились на дворе, в храм успевали зайти только те, кто приходил раньше, и начальные люди. Поп Агафон начинал службу сразу по приходе воеводы и дьяка. Он не таил на них обиду за попустительство казакам, нарушившим запреты Великого поста, всё это ушло и забылось. Хитрово относился к священнику благожелательно и на храм щедро жертвовал не только деньгами, но и ценными иконами, которые стали главным украшением находящейся на краю
