Государев наместник - Николай Алексеевич Полотнянко
Через малое время он понял, что заблуждался, несмотря на рану, корова была еще сильна и побегуча. Она крушила один ледяной сугроб за другим и шла, не давая себя настичь. Остальные лоси разбежались в разные стороны, их никто не преследовал. Агапов неторопливо бежал следом за Сёмкой.
Солнце поднималось все выше, и наст слабел. Теперь ловец, хоть и не часто, стал проваливаться то одной, то другой лыжей, но это было не опасно, снег подо льдом был плотным и человека держал прочно. Корове приходилось хуже, она при каждом шаге проваливалась гораздо глубже и, высвобождая ноги, царапала их об острый лед. Вдруг она остановилась. Сёмка бросился к ней со всех ног, но лосиха опять рванула вперёд, ушла от преследователя саженей на сто и снова остановилась. Это рваный бег ловца и зверя продолжался долго.
Далёкий от реки лес стал уже ощутимо близок. Сёмка, смахнув рукой с лица струи пота, вдруг увидел вполне различимую тёмную зелень ёлок и за ними тесный строй высоченных сосен. Лосиха стояла чуть впереди него, её ноги подрагивали частой дрожью, а дыхание было кашляющим и хриплым.
Ослабевшими от многоверстного бега ногами Сёмка сделал несколько шагов вперед. Корова дёрнулась, пытаясь прыгнуть, и рухнула мордой на снег, который стал медленно окрашиваться в красный цвет. Сёмка вынул из-за пояса нож и, подойдя к корове, перерезал ей ножом горло. Ноги его не держали, он упал на снег рядом с добычей, и в его глазах померк белый свет.
Сотник Агапов так и не добежал до Сёмки, выбившись из сил, он сидел в сугробе, пока к нему не подъехал на санях караульщик Хренов. Еремейка накинул на Агапова шубу и поехал дальше.
– Добрую яловицу добыли! – вскричал он, увидев корову. – Сёмка! Ты что снег нюхаешь? Истомился?
– Легко тебе, старый, на санях разъезжать! – сказал, поднимаясь, удачливый ловец. Гордость за себя уже начинала его щекотать. – А где же мои други-сотоварищи?
– Сотник вон, под шубой сидит. А те двое на стороже, горячую печку обнимают, замёрзли. А тебе, я смотрю, горячо? Укройся, брат, шубой!
Сёмка надел шубу и подошёл к корове.
– Свежевать надо, – сказал он. – У тебя нож есть?
– Не забыл, не забыл, – засуетился Хренов. – Вот, вчера навострил!
На сторожу они вернулись, когда солнце начало клониться к земле.
– Я воду целый день кипячу, – сказал, встречая их, второй караульщик. – Ключом бьёт!
Он вырезал со спины туши большой кусок мяса, разрезал его на несколько частей и бросил в кипящую воду.
– Отрежь и кинь для меня еще один кусок побольше, – сказал Сёмка, вспомнив о брате.
Два казака, что бросили гоньбу, оправдывались перед сотником, который им выговаривал за их слабосильность.
– Не казаки вы, а бабы! Вот ужо приедем в острог, я вас наряжу в станичный разъезд дён на десять!
– Оставь их, Касьяныч! – сказал Сёмка. – Ребята в первый раз бегали, скоро притомились. Я сперва на второй версте задыхался.
Горячее сырым не бывает, мясо ели недоваренным, каждый со своей солью. Кусок лосятины для брата Сёмка завернул в тряпицу и сунул под свою шубу. Никто ему этого не заметил, добытчик имел право и на большую долю.
Над Карсунским острогом стояла простроченная звёздами непроглядная тьма, когда ловцы подъехали к его закрытым воротам. Их поджидали. Воротник распахнул створы и тихо предупредил:
– Воевода присылал о вас проведать. С добычей?
Сотник соскочил с саней и побежал к съезжей избе. Сёмка пошел за ним следом, но в другое место, к брату. Возле тюремной ямы перетаптывался на подмерзающем снегу караульщик.
– Куда прёшь! – загородил он дорогу Сёмке.
– Пусти на час! С братом проведоваться хочу.
– Не велено! – отталкивал Сёмку стрелец. – Проси воеводу!
Сёмка выхватил из-за пояса нож, караульщик от ужаса зажмурился и замолк. Казак тряхнул его за плечо и протянул на конце ножа кусок только что отрезанного мяса.
– Жри! Соль есть? А я с братом перемолвлюсь.
Федька уже был под дверью. Сёмка снял с неё засов, распахнул и вытащил брата наружу.
Караульщик жадно грыз кусок мяса.
– Что расчавкался, отойди подале! Не трусь, не сбегу!
Сёмка достал из-под шубы и дал брату кус лосятины. Федька схватил его трясущимися руками и поднёс к лицу.
– Скусно воняет!
– Ешь, брат! Я завтра ещё принесу.
– После съем, – сказал Федька и спрятал мясо за пазуху. – Уговориться сначала надо. Сон нехороший я видел намедни. Будто пришёл из Москвы приговор бить меня кнутом до смерти. Уходить надо отсюда, слышишь, уходить!
– Куда уходить? – усомнился Сёмка. – Да и как уйти? Кругом стража.
– Караульщики – плёвое дело, – горячо зашептал Федька. – На тебя, брат, моя надёжа! Вот лес залиствеет, и уйдём. На Волгу уйдём, к вольным людям!
– Страшно, Федя. На Волге казаковать – отца, матери не знать!
– Одному мне не уйти, – горько сказал Федька. – Кто мне тюрьму отворит?
Сёмка молчал. Задумка брата была ему не по душе. Он грезил не о вольном казаковании, а виделась ему в мечтах скорая свадьба с Настенькой, дочерью соседа по темниковскому посаду. Но как выбрать между нею и горькой судьбой единокровного брата правильный путь?
– Я тебе пособлю, – сказал он. – Но сам не пойду.
– Сам хочешь под батогами лечь? Тебя ведь сразу заподозрят в соучастии.
– Стерплю, – ответил Сёмка. – Эка невидаль батоги! Когда уходить думаешь?
– Как завеснеет. Ты не бросай меня, приходи!
Они обнялись, и Сёмка почувствовал, как на его глаза навернулись слёзы.
Караульщик уже дожевал мясо и опасливо поглядывал на братьев.
– Закрой меня, – сказал Федька. – Иди, брат!
Сёмка выбежал за угол избы и столкнулся с человеком, который что-то бормотал и горестно вскрикивал. Это был священник храма во имя Спаса Нерукотворного, и по Сёмкиному дремучему поверью встреча с ним, да ещё в потёмках, сулила близкую беду. Он отшатнулся от священника и кинулся со всех ног бежать прочь.
Поп Агафон шёл от воеводы, уязвлённый обидой. Только что он застал возле поварни языческое, богопротивное действо: казаки толпой сгрудились возле Степана, а повар на дубовой колоде разрубал лосиную тушу, намереваясь добрую её половину сварить в котле. Казаки были веселы и довольны, толокно всем опостылело, каждому хотелось оскоромиться мясным, а ведь шёл Великий пост!
– Вы что надумали делать, грешники! – возопил поп Агафон и кинулся к Степану с таким рьяным пылом, будто сам намеревался положить голову
