Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи

Наконец я сказал:

— Вы знаете, разумеется, миф о том, как Афины по­шли войной на город, основанный Нептуном на ост­рове Атлантида...

— Мы не знаем, — сказал Джордж — но вы, я уверен, нас просветите.

— Боги попустили великую победу, но и победите­лей и побежденных поглотило землетрясением, и ост­ров погрузился на дно морское.

— И что нам следует из этого заключить? — спро­сил капитан Джером, не отрывая глаз от какого-то на­секомого, прявшего воздух вокруг свечи.

— Ну как же, — ответил я. — Что совершенно прав мистер Гормсби. Мы самые презренные существа и за­служиваем наказания, назначенного богами.

Мы с Джорджем ушли в полночь, пешком. Луны не было, и мы в темноте натыкались друг на друга, меся сапогами грязь.

— Поттер, — сказал Джордж — Это простое недо­мыслие или в вашем намерении было оскорбить?

— Оскорбить...

— Неужели вам недостает душевной тонкости по­нять, что эти люди смотрят в глаза смерти?

— Именно моя душевная тонкость, — крикнул я в сердцах, — не позволяет мне спокойно созерцать со­вершающееся. Я не то, что вы. У вас годами руки были в крови по локоть...

— Незачем кричать. Я не глухой...

— Для вас тело всего лишь комбинация мяса и кос­тей. Мозг нисколько вас не занимает...

— Мозг, — сказал он, — точно также разрушается от удара. Он не прочнее остального.

— Я человек, привыкший часами сидеть за кни­гой! — крикнул я. — Тут я споткнулся и непременно бы упал, если бы не его рука. — Я человек, привыкший спать, уткнувшись в спину своей жены...

— Женщины, — пробормотал Джордж — Вечно эти женщины.

Вот она — стена, разделяющая нас. Я решительно не постигаю этого его отвращения к женскому полу, если забыть о грузе той любви, которой навьючила его мать. Мы не вправе забывать об упадке, предшест­вовавшем падению Рима. Как современный человек, я убежден, что союз с противоположным полом жела­телен не только в целях продолжения рода, но из-за благотворного своего влияния на душу. Впрочем, мои рассуждения, быть может, уязвимы, поскольку в суще­ствовании сей эфемерной субстанции я далеко не убежден. Я заставил было себя поверить, будто бы Миртл, соблазнив Джорджа (как иначе тут выразиться, если она сама к нему вторглась в ту ночь, окроплен­ную луной), переделала его. Случайное появление в Варне изрыгающего пламя Помпи Джонса и мой на­бег без доклада в лазаретную палатку в поисках противопоносного средства положили конец этому за­блуждению.

Откуда-то справа донесся топот, лязг лопат; мимо шел пикет. Крошечной искрой проплыл по черноте окурок, голос кликнул: «Черт бы побрал этот дождь. Скоро мы все рыбой станем, ей-богу».

Джорджа ожидало дурное известие. Сообщили, что Уильям Риммер погиб от ранения в голову. Как обыкновенно это бывает, предполагалось, что он не мучился. Пуля угодила прямиком между глаз, и он угас, как свечка.

Опять заявился этот Помпи Джонс, на сей раз едино­лично правя фотографическим фургоном. Его началь­ник в отсутствии, и он похваляется, будто бы у него важное задание от Королевского медицинского колле­джа, а именно производить снимки, запечатлевающие ранения, будь то у живых, будь то у мертвых. Соответ­ственно, он, разумеется, проводит время в обществе Джорджа, но иной раз я его замечаю за беседой с Миртл. У фургона чудовищный вид: поблизости разо­рвался снаряд, и его окатило градом осколков. Я засту­кал Миртл за странным занятием: она похлопывала его по бокам, будто это животное, которое надо уте­шить. Два окна вылетели, краска почти вся слезла и от­крывала бордовые разводы и невнятно золотую букву со смещенной перекладиной — не то П, не то Н.

Скоро нам выступать, дальше по долине реки Чер­ной, к месту под названием Инкерман. По-моему, я уже бывал там в более светлые свои дни, да, я вспоминаю развалины того же названия на горных высотах.

Не желая оставаться в неведении как о целях, так и о маршруте нашего похода, я вынужден был спросить капитана Джерома, куда в точности мы направляемся. Он объявил только, что мы составили часть британ­ских осадных сил справа от Севастополя, и более объ­яснений я от него не добился, зато он нехотя мне одол­жил русскую карту местности. Насколько я мог разо­браться, кряж под названием Инкерман на западе разделен Сарандинакиной балкой и, будучи с востока покрыт густыми лесами, с запада весь гол и открыт. Так что снова мы окажемся во власти стихий.

Право, даже сам не знаю, стоит ли труда складывать палатку, она в плачевном состоянии, вся залубенела и в дырьях. Для моего здоровья лучше было бы спать в ла­зарете — хотя и тот ненамного сохранней. Зато по ча­сти транспорта я теперь куда лучше обеспечен: третье­го дня больше двухсот лошадей из Легкой кавалерий­ской бригады бросились в лагерь, лишась седоков, полегших в долине недалеко от нас к северу[22].

Устроили аукцион, и я купил себе другую кобылку, настолько потрясенную пережитым недавно обстре­лом, что предельная нервность перешла у нее чуть ли не в тупость, так что она смирная. У нее лопнули бара­банные перепонки, но она прекрасно слушается тыч­ков моего сапога. Несчастную клячу, которой прежде владел, я отпустил на все четыре стороны и с тех пор не видел.

По утрам я отправляюсь обычно добывать топливо для костра. Почва здесь хоть и каменистая, вдруг да и выкинет низкорослый дубок. Правда, эти бедненькие деревца все давно повырублены, но кое-где корни крепко вцепились в землю. Казалось бы — благодаре­нье дождю, — ничего не стоит их выкопать, ан нет, кру­тизна тут такая, что приходится таскать с собой кирку.

На днях, занятый этой нудной работой, взбираясь вверх по склону, я, можно сказать, стал свидетелем не­обычайной хитрости, хотя многие, допускаю, на это взглянут иначе. Солдат — возраст не определю, у всех, кроме совсем желторотых, сейчас одинаково впали глаза и осунулись лица — стоял прислонясь к валуну и глядя себе под ноги. Я заметил, что он вверх тормашка­ми держит ружье, и решил, что подстерегает, видно, когда вылезет из-под земли какая съедобная тварь.

Я совсем недалеко отъехал, как вдруг слышу выстрел и вслед за тем — стон. Возвращаюсь и вижу, что он стоит на одной ноге, поджав другую. В сапоге рваная дыра, и оттуда хлещет кровь Несколько мгновений оба мы мол­чали, потом он жалостно поглядел на меня и спросил:

— Вы ничего не видали, сэр?

— Нет, — отвечаю, — я был далеко.

— У меня, видно, рука соскользнула, сэр...

— От усталости чего не бывает, — сказал я. — Вни­мание рассеивается.

— Истинная правда, сэр, — подхватил он с живос­тью. — Задумался я.

Я ему помог залезть в седло и повел под гору мою кобылу. Он мне рассказывал о своем житье-бытье, как он пирожками торговал для трактиров по всему Хокстону. Лепил их отец, а он сбывал по пенни штука, и бы­ли они повкусней иных-прочих, правда, наперчены сильно, чтоб не распознать, из какого мяса начинка. Он в банке с собой носил соус и как сторгуется с кем, паль­цем корочку проткнет и туда его вливает. На деньрожденье ему вот восемнадцать будет, и у него были сест­ренки, только он ни одной не помнит лица, поумирали все, когда еще он маленький был. Нет, ему не больно; ну, не хуже, чем когда зуб болел и щеку разнесло.

Было бы это, рассуждал я, меньшей трусостью, пальни он себе не в ногу, а в висок? Хватило бы у меня духу себя изувечить в подобных обстоятельствах? По­жалуй что нет. Я сдал его Джорджу, сказав, что он лежал во рву и я его подобрал.

Утром, перед тем как нам выступать из лагеря, от­служили общую панихиду. Из-за недостатка дерева плотники сколотили всего несколько ящиков, только для офицеров; остальных покойников завернули в ста­рые палатки или в клеенку и сложили рядами на арбы, захваченные в соседних деревнях.

Кладбище, бывший сад, располагалось в лощине неподалеку. Из уважения к случаю боги укротили дождь и дымный луч пробил тучи. Когда телеги вихляя потянулись по каменистой дороге, доморощенные са­ваны растрясло, и обнаружилось, сколь многие сходят в могилу босыми. Иные из провожающих яростно во­ротили носы от такого вида, именно те, быть может, чья обувка теперь стала справней, чем прежде. Сам я ничего зазорного тут не нахожу; как выпевал капеллан, «... наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял»[23].

Помпи Джонс установил свою треногу, подлез под ширму. Что-то есть от черной магии в мастерстве фо­тографа — он останавливает время. Капеллан перестал читать, стоял недвижно с требником в руке, все обна­жили головы; шевелились одни покойники: их пелены хлопали на ветру.

Я, пожалуй, не в восторге от этой фотографии. Она берет реальность в заложники, но мысль в голове она поймать не может. Стоит, скажем, человек с печалью на лице, а у самого на уме блуд, или ему весело. Линзы бессильны ухватить вихрь, клубящийся под черепной коробкой, не могут выставить напоказ греховные меч­ты, что, впрочем, к лучшему. Я, например, оторопело глядел на закутанные трупы, а самому мерещилась Бе­атрис в воскресной ночной рубашечке. Ночью, воз­бужденная, конечно, утренней праздничной отсроч­кой, она обычно первой приступала к делу, взбиралась на меня, дыша шоколадным пудингом, и ляжки остро, будоражаще пахли у нее креветкой и рекой.