Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи

Снова припустил дождь. «Человек, рожденный же­ною, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит, и опадает; убегает, как тень...»[24].

И тут-то, стоя перед аппаратом, устремив глаза на этот ряд мумий, которых вот-вот предадут слякоти, я увидел Беатрис. Она меня звала. Я зажмурился, чтобы ее стереть, но нет, она осталась на месте и манила ме­ня к себе согнутым пальцем. Я подчинился, хотя и без охоты. Она поплыла вперед, остановилась у скалы под­ле обнаженной породы и жестом мне велела опустить­ся на колени. Там, в расщелине, качался тоненький сте­бель с голубым цветком не больше корсетной пугови­цы. Я поднял глаза, и Беатрис улыбалась, и улыбка была полна любви. Я протянул руку, сорвал цветок, а она качнула головою печально. Нет-нет, услышал я, но го­лос был ласковый, как вот у матери, утешающей ребен­ка. За мной капеллан читал: «...блаженны мертвые, уми­рающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих...»[25] Тут Беатрис оставила меня, и мертве­цы были брошены в землю, чтоб начать разлагаться. Я разжал кулак, и ветер у меня отнял замятый в ладони голубой лоскуток. Я подумал про мистера Лайелла, про его гипотезу, что не только человеческой расе суждена погибель, но уничтожатся все следы ее пребывания на земле.

Потом, на обратном пути, Джордж осведомился, почему я вел себя так неучтиво. Сказал, что я неудачно выбрал момент для демонстрации своих познаний в геологии. Я не оборонялся.

Я скакал к Инкерману, уткнув подбородок в рубаху, и нюхал сам себя, чтобы согреться. Положим, человека мутит от вони, исходящей от других, но он может ис­пытать истинное удовольствие от собственных испа­рений. Сквозь грязь, сквозь немытость мне чуялся смутный васильковый запах.

Пластинка шестая. Ноябрь 1854 г.

Улыбаемся, улыбаемся, братцы

Мы стоим на горе, над рекой Черной, напротив каких-то развалин. Поттер говорит — это очень древние кам­ни. Все вспоминает, как в молодых годах посещал этот край, рассказывает про один монастырь, высеченный в скале. И на Средние века перескакивает, а это, как я понимаю, еще раньше было.

Кроме отрядов, оставленных для охраны нашей штаб-квартиры и французских батарей, все наше вой­ско по выходе из Стрелецкой бухты, растянувшись ли­нией на двадцать миль, идет вдоль севастопольских ук­реплений до самой до Сарандинакиной балки, напо­ловину накрывает гору Инкерман и петлей, по гребню Сапун-горы, сворачивает обратно, на юг.

Это я у Поттера выведал, он все пристает к капита­ну Фрамптону, тот ему рассказал. Мы, стало быть, тор­чим между дивизией сэра Ричарда Ингленда и брига­дой генерала Буллера. Нашим братом из 21-го, под сэ­ром Джорджем Кэтчкартом — мы покуда его в глаза не видели, — набьют, стало быть, траншеи. Случись лор­ду Раглану просить подкрепления, чтоб оборонять этот Инкерман, — и нам туда шлепать аж две с полови­ной мили. Это я так говорю — нам, сам-то я пальцем не двину.

С нашего кряжа открывается вид на Почтовый шлях, он идет к Севастополю. Когда позволяет погода и если прищурюсь хорошенько, я различаю края гава­ни, истыканной корабельными мачтами, и полоску во­ды, Поттер ее называет «Ворота в Средиземноморье». Из-за этой-то мутной бреши, видно, и все страсти. Мо­ре и небо там сливаются в одну тусклую муть, не верит­ся даже, что дальше где-то хоть что-то сверкает на солнце.

Поттер у нас теперь заделался прямо знатоком во­енной стратегии. Часами чертит в грязи стрелки — возможные ходы противника то есть. Джорджу это не нравится; как завидит его за подобной работой, при­творится, будто никаких стрелок не замечает, и сапо­гом сотрет. На днях, после таких действий Джорджа, Поттер крикнул: «Сходства нет между нами, но конец нам уготован один!» Джордж ушел с бешеным лицом.

Каждое утро, чем свет, выходят два пикета — сме­нить тех, кто дежурил в ночь. Пикет набирают из це­лой роты, но потерь все больше, и часто бедолагам приходится торчать в траншее, в грязи по сорок во­семь часов. Обратно идут — кто еще в летних мунди­рах, светлых, сейчас они цветом как старая свекла, — еле волочат ноги, и лица старые, как смерть. Живых почти не отличишь от мертвых, только что тех несут на носилках.

День и ночь идет гуд, правда дальний. Я тут уже ос­воился. Уже не кидаюсь со страху бежать от серого го­ризонта, когда вдруг он полыхнет лиловым и распра­вит огненный хвост. Или дымная сказочная гора подрожит-подрожит, потом розовеет — и тает в нахму­ренном небе. У меня на глазах загорелся карликовый дубок и потом пылал в темноте, прямо как неопалимая купина Моисея. Взрывом срывает скалы, и они, падая, сами перестраиваются в надгробные курганы.

Я собираюсь выжить. Я спрашивал у Поттера, и он говорит, что да, человек, если сосредоточится, может продержаться на силе воли. Я ведь не то, что иные-прочие представители моего класса, которые, как вышли из ничтожества, так, если и выберутся живьем из пекла, вернутся в ту же тьму забвенья, только и славы что по­калеченные душой.

Я все обдумал. Я добиваюсь успеха в своем деле, же­нюсь на хорошей женщине, доброй, простой, и дожи­ваю до старости, окруженный собственным выводком. Мне сверхбогатства не надо, мне лишь бы было при­личие. И никто из моих потомков, с Божьей помощью, не будет побираться ради куска хлеба, как мне прихо­дилось.

В таких своих мыслях — и потом, фотограф мой ушел на постой куда-то за лагерь — я теперь сплю в фургоне, подальше от сырости. Между прочим, это мой собственный экипаж; не сам ли я его приобрел, когда хозяин Панча и Джуди помер и отправился к сво­ему творцу; не я ли сообразил вставить замазанные ок­на и полки встроить; хотя насчет побелки снаружи это я зря погорячился, так он издали виден и навлекает огонь. Тут повернуться негде, и я в сумерки кой-какие препараты вышвыриваю наружу, что не понравится хозяину, если он сюрпризом нагрянет. Но я знаю, что я ему тогда скажу, я спрошу — он живого хочет ассис­тента или же мертвого, в палатках такие условия, что долго там не протянешь, быстренько дашь дуба. При­пасы не доходят из-за постоянного заградительного огня русских орудий; одно одеяло на рыло, да и то так залубенело от грязи на взмоклой земле, что от него ма­ло проку. Люди под этой заплесневелой покрышкой жмутся во сне друг к другу, чтоб согреться, пихаются, как поросята у мамкиных титек.

Поттер и Миртл вселились в походный лазарет, к Джорджу, хотя там теперь одно слово мясная лавка. Дня не проходит без своей порции раненых. Раз но­чью за три часа внесли аж десятерых, подкошенных пушечными ядрами. Семеро уже потеряли кто руки, кто ноги, остальным пришлось ампутировать.

Сперва доктор Поттер выскакивал наружу, когда Джордж начинал свою пилку. Теперь остается, сидит у печи, притворяется, будто читает свою отсырелую книжку.

Ни за что нельзя угадать, кто выживет, а кто нет. У одного руки-ноги повыдерганы, кровь хлещет как из худого ведра, а он оклемается; а у другого мякоть за­тронута между ног, всего и делов, а он через двадцать четыре часа преставится. У кого нутро распахано, кишки болтаются, словно белесые свиные колбаски, у этих песенка спета. Тут уж никакая сила воли, никакая медицина не вылечит.

Недавно ночью принесли мальчонку-барабанщика. Годков ему не больше двенадцати, а его сунули в тран­шею, были большие потери. И вот он грязь разгребает, нагнулся, в правой руке — лопата, а ядро ему — сзади, прямиком между ног, вспороло артерию и член вырва­ло вместе с мошонкой. Вдобавок сразу его вынести бы­ло нельзя, перевозка увязла в грязи. Положили его на стол, а он как рыбка на крючке — бьется, трепыхается. Миртл к нему даже не подошла. Поттер говорит, она такая нежная мать, а я так думаю — дети ей только на то и нужны, чтоб покрепче привязать Джорджа.

С ним ничего поделать нельзя было, с этим бара­банщиком. Джордж мне велел готовить хлороформ. Я уж привык к такой своей помощи, рад оказать услугу. Когда видишь, что вот они засыпают, видишь, как раз­глаживаются у них лица, у самого не так сводит живот. Я держал тампон у мальчонкина лица, так долго дер­жал, чтоб он никогда не проснулся, по крайней мере на этом свете. У хлороформа фруктовый запах, чуть отдает клубникой, и это приятно: мы все провоняли, Поттер особенно.

Я напомнил Джорджу про тот раз, когда Уильям Риммер мне велел войти в клетку к обезьяне, а сам Джордж по дороге домой в Ежевичный проулок был пьян как сапожник Странная штука память: он спорил, что напился тогда я, недаром, мол, я так растянулся на песке, пока он беседовал с рыбаком у костра. Ему при­шлось не по вкусу, что я помянул Риммера, я сразу за­метил; у него так задергались веки.

Мне стало обидно, и я сказал:

— Риммер здорово тогда хорохорился. Хотел при­своить себе весь успех.

Джордж сказал:

— Я не обладаю твоей выдающейся памятью, — и спиной ко мне повернулся.

Я хотел обсудить с Поттером, что это означает, когда события вспоминают по-разному. Он сказал — ему не до того, хватает собственных затмений и не волнуют чужие. Он часто разговаривает с женой, с Беатрис, Джордж даже тревожится. Боится, как бы Пот­тер не спятил. Я никаких таких признаков не улавли­ваю, и вообще, при наших обстоятельствах, по мне — стоит отвлечься от окружающего любой хитростью, почему же, если так сберегаются нервы. Я вот все ду­маю, кого мне бы вызвать, когда припечет, а никого нет. Материно лицо давным-давно начисто стерлось из памяти.