Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Половина зала были офицеры, они хлопали стоя, а некоторые сбегали и надрали цветов с клумбы. Это Романова напрягало. Ася и правда выглядела очень женственно и беззащитно, особенно с этими ее темными кругами под глазами. Все печальные бабы выглядят красиво, ревниво думал Валентин, но проблема была в другом. У Аси с лепилой Первого лагеря Георгием Горчаковым (статья 58, 25 лет) была одна фамилия. Вычислить их родство ничего не стоило.
Валентин без нужды не выпускал их из дома, сам ходил в магазин и по мелким делам. Он разыскал медсестру из горчаковского лазарета и передал с ней записку:
«Георгий Николаевич, это бакенщик Валя Романов. Я в Ермаково. Очень надо бы повидаться. Скажи, где и когда».
Их адреса в Бакланихе он не дал — Горчаков мог прийти, когда его не было, а этого Валентин не хотел. Все ждали этой встречи, и все, даже Валентин, ее опасались.
Героический образ геолога Горчакова, созданный матерью, не вязался у Коли с образом заключенного. В Москве заключенных не было или они были незаметны, а здесь, начиная с Красноярска, Коля не раз рассматривал хмурые серые колонны или просто работающих в оцеплении, одинаковых, всегда темных и не особенно приятных людей. Он думал об отце, а вспоминались насильники из Якутов, и ему не хотелось представлять себе отца таким же, в ватной ушанке и ватных штанах...
Ася плохо спала. Она совсем не уверена была, что они с Колей нужны Горчакову. После первого срока он вернулся другим человеком, прошло еще семь лет, пять из них они прожили без переписки. У него могла быть новая семья, другие дети. Эти старые мысли в Ермаково обрели остроту, бессвязно и бессонно бродили они по светлой комнате. Была середина белой ночи, за окном чирикали птички. Романов храпел, Коля свернулся на раскладушке... трактор протарахтел по узкой улице, лязгая гусеницами и снова стало тихо. Ася не знала, зачем сюда приехала, возвращалась и возвращалась мыслями безнадежно далеко назад, где Сева еще был.
Это была просто идея — она хотела, чтобы Гера увидел своих сыновей. Эта идея долго жила в ее голове. Просто мысль. Почти ничего! Но она почему-то начала ее исполнять. Ее все отговаривали, но кто-то лишил ее разума... — Ася вовсю уже беззвучно плакала, вытирала простынкой нос. — Кто-то не дал ей ума не делать этого. И она сделала. Гера и Сева не встретятся теперь никогда... Она не хотела ничего особенного, просто хотела, чтобы они полюбили друг друга.
Романов перестал храпеть, открыл глаза и тут же сел, позевывая и собирая одежду со стула. Вышел тихо. На ходиках было полпятого.
Ася вытерла слезы и тоже стала одеваться. Чайник поставила на плитку.
Валентин сидел на ступеньках крыльца, сосредоточенно щупал гвоздь внутри сапога и дымил папиросой.
— Чего поднялась?
— Не спится...
Ася поежилась, хотела присесть, но ступеньки были влажные от росы. Валентин снял телогрейку, положил ей. Солнце стояло над тайгой, над дальним берегом Енисея. Красноватое, еще нежаркое, утренний воздух был прохладен и тяжел, лиственницами тянуло из тайги и разносилась дробь дятла. На озере и болоте лежал туман, камыши из него торчали, утка-мамаша осторожно, но настойчиво звала утят. За озером лаяли овчарки. Ася села на телогрейку.
— Здесь комаров совсем нет...
— За водой пойду схожу, спите еще! — Валентин надел сапог, пробуя ногой все тот же гвоздь.
— Что ты скажешь Горчакову?
Валентин молча курил. Почесал небритую щеку:
— Найду что сказать, что об этом думать...
Ася согласно кивнула. Валентин хмуро бросил погасшую папиросу к забору.
— Я давно тебе хотел сказать, да не знаю, как... Не для моих это мозгов... но только если бы моя первая жена Тоня не погибла, ни Васьки, ни Петьки, ни Руськи не было бы... а они есть. Как это все? — он замолчал надолго. — Жизнь не разгадаешь, наше дело — терпеть и стараться... живых беречь, Ася. Твоему Георгию в жизни досталось — на десятерых хватит. Приехала ты сюда, и слов нету! Шапку снять и поклониться! Да только тут еще суметь надо. Тут у тебя самое трудное. Георгий с виду нормальный, а ведь он — зэк! — Валентин нахмурился, собираясь с мыслями. Поднял на Асю виноватый взгляд. — Не мастак я говорить, но зэк — это грубая скотина, Ася. Мелкая, нервная. Зэк очень тяжело живет! Все время под палкой да под кумом — он у тебя почти двадцать лет по лагерям. Как он с тобой будет, не знаю...
— Валя, если у него есть женщина, ты мне прямо скажи...
Романов помолчал, соображая.
— Не похож он на таких, кто лагерных жен заводит, но... кто его знает? Там, в лагере, никакой жизни, а баба — это все-таки... Может и есть кто, не знаю. Но тебя он не обидит. Не такой! — Валя помолчал, глянул на Асю. — Ты не про него думай, тут офицеров холостых полно, обязательно полезут к тебе...
— Я как-то все эти годы жила.
— На воле — одно, тут — все другое, Ася!
67
Сан Саныч стоял у зеркала и смотрел на высокого худого человека, похожего на капитана Белова. Это был совсем другой человек. Он тоже внимательно изучал Сан Саныча. Оба пытались понять, что изменилось, и оба понимали, что изменилось все. В зеркале был угрюмый бритый мужик с худым лицом и худыми руками. Одна, левая, так и осталась инвалидкой, что-то в ней было не так... Сан Саныч сжал мосластый разбитый кулак и отвернулся недовольно. Безвольный беззубый зэк. Фраер, штымп, мужик... олень самый настоящий, — вспоминались имена, которыми его называли урки. Истопник, снегочист, кирка-лопата, кривой лом — специалист по мерзлым грунтам. Три пересылки, два лагеря. Бывший речник, бывший капитан, бывший орденоносец, бывший мужчина, любивший жену и дочку.
Лагерный голод не отпускал, Сан Саныч не отказывался ни от какой еды, что носила повариха. Ел и спал.
В начале июня Белова вызвал сержант Фунтиков и объявил, что он идет на этап по индивидуальному наряду. До Игарки везли на тракторных санях, там поменяли спецодежду на новую и самолетом привезли в Красноярск. Был пересуд, Сан Саныч ждал переквалификации на 58-ю и большого срока, но ему не меняли статью, срок снизили до двух лет и освободили в зале суда. На выходе его ждал водитель Макарова, и вот он второй
