Презумпция вины - Анна Бабина
За пыльным стеклом падал снег – огромные пушистые хлопья.
– Взгляните, – говорил Яблонский, – «Оплакивание». Здесь нужно сосредоточить внимание вот на этом ангеле. Он – ангел. Он должен знать, что Иисус воскреснет, но какого отчаяния полна его фигура! Смертного отчаяния! Он испытывает почти физическую боль – он, бесплотный!
Яблонский вскочил со стула, пересек комнату и выдвинул ящичек старинного комода.
– Вот, – он положил на изображение увеличительное стекло. – Смотрите!
И они смотрели – по очереди. Зоя ощущала его дыхание на лице, когда он наклонялся. Переворачивая страницу, он задел ее волосы, и прядь зацепилась за браслет часов. Месяц назад она умерла бы от смущения, но не сейчас. Она освободилась, глядя ему в глаза, и он – он! – отвел взгляд.
Уходя, она знала, что вернется.
И не один раз.
Мама позвонила в двенадцать часов дня – посреди пары по искусству Византии. Зоя поняла: что-то случилось. Просто так она звонить не станет.
Мама кричала безумно и захлебчато – и захочешь, не поймешь. Кто-то умер? Отчим? Мамина мама, бабушка Галя? Не умер. Ушел. Отчим, Рома, ушел. Совсем.
Обратно в аудиторию Зоя не пошла. Неловко, да и не хочется. Надо, наверное, уйти совсем. Прогуляться немного вдоль Невы – это всегда в жилу, а потом домой. Под одеяло.
Рому она… любила? Нет, не так. Привязалась к нему за годы. Хороший мужик. Добрый. Про таких говорят – славный. Зоину жизнь задевал лишь по касательной, и за это она была ему благодарна. Как-то, проходя мимо школы, отчим увидел ее с сигаретой. Простоволосая, с синими от холода губами и мутной каплей на носу, она затягивалась какой-то ментоловой дрянью и шлюханисто выдувала дым вверх, а сама глазом косила: видит ли ее экзерсисы одиннадцатиклассник Валерка Петля. Петля стеклянно смотрел в стену.
Зоя щелчком отправила окурок в сугроб и выбила из пачки следующую сигарету. Тут-то возле нее и материализовался Рома.
– Зой, – он говорил тихо и мягко, – ты б шапку надела. Заболеешь.
Она опешила: он что, не видит сигарету? Или придуривается?
– У меня в детстве было воспаление этого… как его… тройничного нерва, так я неделю от боли плакал. С тех пор форсить перестал. Надела б ты шапку, а?
Зоя, наконец, пришла в себя и, демонстративно (зачем пристал с этой гребаной шапкой, да еще и при Петле?) закусив сигарету, стала хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. Рома молча достал свою – копеечный желтый «крикет» – и дал ей прикурить. В секунду, когда пламя осветило его огромную плоскую ладонь с расплывчатым якорем на тыльной стороне, она простила его за то, что он не папа.
Наверное, потому что он и не пытался.
«Рома ушел», – выревела мама.
Если не грозился никогда, не уходил понарошку, чтобы удержали, значит, навсегда.
Тоска.
– Зоя?
Естественно, кого еще могло принести, когда она сидит в углу коридора с красными веками и пятнами туши по всему лицу.
Яблонского.
– Ничего, – ответила она невпопад.
Он заглянул сквозь стеклянную дверь в аудиторию и спросил удивленно:
– Вас что, Киссинджер выгнал?
От того, что он назвал доцента Кисина студенческим прозвищем, ей вдруг стало щекотно-смешно:
– Нет, что вы. Дома… неприятность. Так. Никто не умер.
– Вы во сколько сегодня заканчиваете?
– Если честно, я хотела уйти сейчас. После пары. Забрать вещи – и домой. Не до учебы сегодня. Ни о чем думать не могу. Только вот… а, отчим у меня ушел. Ну, в смысле, с мамой они разошлись.
Яблонский ободряюще похлопал ее по руке.
– Я закончил на сегодня, могу подбросить вас до дома. Вы в общежитии живете?
– Нет, снимаю. Недалеко от Благовещенского собора. По утрам колокола слышу, – зачем-то прибавила и смутилась.
– Колокола – это славно. Я буду ждать вас на проходной, хорошо?
Их видели все.
Все видели, как доцент Яблонский посадил в свою «хонду цивик» студентку Зою Чугуеву.
Он суетился, она была внешне спокойна. Только глаза чуть покраснели. Может, раздражение от мороза.
Садясь на пассажирское кресло, Зоя тряхнула головой, и с ее волос полетели снежинки.
Какой-то первокурсник, заглядевшись, чуть не налетел на колонну.
Яна, Мирра, Флавицкая и профессор Ершова – их видели все.
В квартире его матери все было так же, словно они ушли вместе неделю назад и он с тех пор сюда не возвращался. Даже чашка, из которой она пила в тот раз, стояла на столе одна-одинешенька. Немытая.
Странно, конечно, но девочки двадцати лет не придают значения таким вещам.
Яблонский сделал ей кофе. В холодильнике ничего не нашлось, и он предложил заказать пиццу. Зоя согласилась.
Они сели за стол, раскрыли альбом Джотто – и заговорили о совершенно посторонних вещах. Вернее, заговорил Яблонский. Зоя слушала.
Через час привезли пиццу. Разрезая ее на кусочки, Яблонский рассказывал о том, что неаполитанцы считают свою пиццу самой вкусной в мире.
– Они утверждают, что секрет в вулканической почве. Как соотносятся почва и тесто, я так и не понял… – Он спохватился: – Зоя, у меня здесь есть бутылка вина… Совершенно случайно купил по скидке. Хорошее. «Ди-о-си». Знаете, чем отличаются «Ди-о-си» от «Ди-о-си-джи»? Нет? Сейчас расскажу…
После первого бокала вина Зоин мир закачался, после второго – пустился в пляс.
Танцевали книжные полки и венские стулья. Узоры на обоях ездили туда-сюда, как поезда метро. Свет люстры пульсировал.
Она привстала, чтобы взять кусочек пиццы, и покачнулась. Горячая ладонь накрыла ее руку:
– Все в порядке?
– Да.
Зоя вышла из-за стола и прошла в ванную. Кидая в лицо шарики ледяной воды, она не подумала об остатках туши. Пришлось смывать их мылом – как назло, пена попала в глаз, и он налился красным.
В дверь постучали:
– Зоя? Все в порядке? Тебе нехорошо?
– Нормально, – она пропустила «ты», как не заметила тогда, когда он рассказывал ей про капеллу.
– Воды? Может быть, поискать таблетки?
– Нет-нет.
Она открыла дверь.
У тяжелой антикварной лампы в прихожей отросли световые щупальца. Цветы на обоях казались выпуклыми, как лепнина. Она избегала взгляда Яблонского.
– Константин Евгеньевич, я… пожалуй…
– Просто Константин.
– Константин, спасибо вам…
– Тебе.
– Тебе.
Она сбилась с мысли. Замолчала.
Его лицо приблизилось, она попыталась отвернуться, но он взял ее за подбородок и повернул к себе.
– Можешь сказать, что тебе не хочется, – он воспользовался насмешливой фразой из плохого женского романа, – и я перестану.
Она знала, что последует дальше, и закрыла глаза, сдаваясь на милость победителя.
Дальше поцелуев они в тот день не зашли.
В девять часов вечера, стоя под струями горячего душа, Зоя отчаянно мотала головой в ответ на собственные мысли.
«Ничего предосудительного…
Все взрослые люди…
Он разошелся с женой…
Я свободна…
У нас не такая уж большая разница в возрасте…»
Укладываясь в постель, она взяла с собой плюшевую собачку Досю, наперсницу и утешительницу с детсадовских времен.
Впервые за много дней Зое было неуютно – в городе, под одеялом, внутри собственного тела.
Красиво смотреть в окно электрички, прижимаясь к стеклу, можно только в кино. В реальной жизни стекло дребезжит, постукивает и поклевывает в висок. Ни уснуть, ни задуматься.
Проносились белые в черных пятнах поля, словно вровень с вагоном бежало пегое животное.
Завибрировал телефон.
«Зоя, перезвони мне, пожалуйста. Давай поговорим».
– Не буду, – сказала, кажется, вслух, и включила музыку.
Над землей – мороз,
Что ни тронь – все лед,
Лишь во сне моем поет капель.
А снег идет стеной,
А снег идет весь день,
А за той стеной стоит апрель.
Они поссорились вчера – впервые, и оттого особенно крепко.
Зоя позвонила ему по какому-то пустяку. Долго шли длинные гудки, потом трубку сняли, и там, в колючем эфире, что-то завозилось, зашипело и хрипловатый детский голосок произнес:
– Здравствуйте. А вы кто?
…
Отбой.
Зоя включила вытяжку и закурила.
Он вернулся к жене. К своей Маше.
Тем же вечером она облазила все социальные
