Презумпция вины - Анна Бабина
Она видела.
Она давно уже уцепилась за подлокотник, чтобы ее не снесло потоком его слов, потоком джоттовской лазури, потоком нового и странного, переполнявшего ее, грозившего выхлестнуть наружу.
Он говорил, говорил, говорил.
У нее пересохло во рту.
Кружилась голова.
Мир вокруг отливал лазурью и золотом.
Она не помнила, как собрала вещи, оделась, поблагодарила его за уделенное время.
На лестнице было темно. Яблонский хлопнул в ладоши («тут датчик стоит»), загорелся свет, жестоко обнажая неджоттовскую лазурь на стенах.
На тротуаре Зоя столкнулась с прохожим, потом еще с одним. Пошла не в ту сторону, потом и вовсе остановилась. Кто-то наткнулся на нее и хлестко выматерил в спину.
«Господи, да что со мной происходит?»
Вместо ответа на нее налетел рой мокрого снега.
Зоя приехала домой, сняла пальто и легла в постель прямо в джинсах и джемпере. У нее начался озноб. Казалось, изголовье кровати бьется в стену в такт ее дрожи. Горели щеки, а руки оставались ледяными.
Такой же озноб бил ее в последнюю ночь в «Молодости». Женя Збруев принес тогда тайком коньяк, и они пили его за кулисами клуба, передавая фляжку по кругу. Сначала было приятно-жарко, весело и свободно, а под утро Зою затрясло. Она лежала, сцепив зубы, боясь, что дрожь передастся соседним койкам и девочки проснутся. Нужно было, наверное, разбудить медичку, но в Зоином дыхании предательски пробивались коньячные нотки. Ее непременно стали бы трясти, дознались бы, что пронес алкоголь Женя, и она стала бы предательницей.
«Предательство – страшный грех, Зоюшка», – сказала бабушка Лида, глядя в окно на унылую желтизну чугуевского сквера. Взгляд ее, замутненный катарактой, бил куда-то поверх и сквозь.
«Видишь, – она подхватила Зою под мышки и поставила на табуретку, – все небо серое, а над Дворцом культуры клочок голубизны. Бабушка – моя бабушка Настя – говорила, мол, сквозь такие окошки мертвые на нас смотрят. Если окошко открылось, значит, они нас любят».
Глаза у бабушки Лиды слезились.
Кое-как Зоя дотянулась до тумбочки и взяла градусник. Температура оказалась нормальной, но она подержала его под мышкой еще пять минут, как делала мама. Так и заснула, к счастью, не раздавив градусник во сне.
Сначала она увидела Иуду. Он был похож на неандертальца: низкий лоб, выступающие надбровные дуги. Горячий пустынный ветер раздул его желтую одежду, когда он прянул к Иисусу из толпы учеников.
Потом пришел Яблонский. Он наклонился к ней, коснулся губами лба (она словно наяву почувствовала укол его щетины) и сказал ласково: «Нет у тебя никакой температуры, Зоис». Она вздрогнула.
Придется потом вздрогнуть еще раз, когда Яблонский, тогда уже Костя и на ты, в первый раз назовет ее Зоис наяву, обжигая дыханием нежное розовое ухо.
Санкт-Петербург, 2019
Все получилось как-то само собой: после удачного доклада (даже Флавицкая искренне похвалила Зоиного Джотто) Яблонский стал частенько писать и звонить ей по пустякам. Присылал смешные картинки из пабликов, в которых общались интеллектуалы-историки. Советовал книги и фильмы. Она послушно читала и смотрела, и в большинстве случаев он не промахивался: Зое «заходило».
В конце января она встретила его на кафедре и едва узнала: небритый, клокастый и помятый, словно ночевал в машине.
– Он что, попивает?
– Такого не слышала, – Яна с зеркалом в руках повернулась к свету, пыталась выщипать из буйных бровей лишнее. – Возможно, семейные неурядицы. Неудивительно.
На следующий день Яблонский (выбритый, в костюме, с аккуратно уложенными волосами) поймал ее возле лектория:
– Зоя, есть предложение, подкупающее своей новизной. В Германию хотите?
– В смысле?
– Наш факультет с 98-го проводит совместные семинары по истории искусств с университетом Драйфлюссештадта. Семь дней в Германии за счет университета. Каждый год отбирается для поездки группа из десяти студентов. Два дня читаем доклады, в остальные – отрываемся как можем. Хотите?
– Я не знаю ни слова по-немецки.
– Тут уж не кривите душой. Несколько точно знаете, к тому же рабочий язык семинара английский.
– Да у меня даже загранпаспорта нет.
– И что? Мой тоже просрочен. Семинар планируется в конце апреля, все успеем – и паспорт, и визу сделать. По поводу денег не беспокойтесь, билеты покупает университет. Главный вопрос здесь – вопрос вашего желания. Думайте. Ваш доклад по Джотто, если его доработать и перевести на английский, будет, думаю, сенсацией. Думайте. – И еще раз повторил: – Думайте, Зоя.
Мама сказала: сколько нужно?
Папа сказал: из-под земли достану деньги. Ты поезжай. Это же прекрасно, что тебя выбрали.
Зоя позвонила Яблонскому, но он не взял трубку. Ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. Позвонил сам – в субботу вечером. Голос звучал глухо, но трезво:
– Надумали ехать? – спросил.
– Что-то случилось? – она перекинула мяч через сетку.
– Нет, нет, совсем нет. Так что?
– Еду.
– Ну и умница. Давайте, не откладывая в долгий ящик, начнем работать с докладом. Сможете зайти ко мне завтра?
Зоя обещала Яне пойти с ней на каток, но – Яблонский. Джотто. Драйфлюссештадт.
– Смогу. Во сколько?
– Я буду дома весь день. Встаю я не раньше двенадцати. Только вот…
– Что?
– Я теперь живу в другом месте…
«В смысле?» – чуть не вырвалось у Зои. Яблонский продолжил:
– …в маминой квартире. На Пятой линии, в доме, где жил Иван Иванович Шишкин. Адрес напишу сообщением. Жду.
– Мама зимует в Таиланде, – предупредил ее Яблонский с порога. – Так что я тут один.
Квартира оказалась красивой, очень элегантной, но что-то с ней было не так. Пресловутая покинутость.
Яблонский возился на кухне с кофемашиной: «Мать купила себе сложную, с рожками какими-то, не понимаю абсолютно, зачем это ей. То ли дело у нас… там… я имею в виду… в общем, у меня там была капсульная».
Зою обдало пониманием: он ушел из семьи. Господи. Как неожиданно. Вспомнилась фотография в модерновой рамке и экран для просмотра фильмов в одиночестве.
На подоконнике лежала пыль – ее хотелось вытереть, но это, конечно, будет невежливым.
– Я ушел от Маши, – сказал Яблонский между делом, словно о бытовой технике. – Надеюсь, сын меня поймет, когда вырастет.
Что положено говорить в таких случаях?
Неискренне сочувствовать.
Неловко кивать головой.
Молчать.
Зоя попыталась совместить все три тактики и пробормотала:
– Жаль…
– А мне – нет, – уголки его рта заходили вверх-вниз, будто он не мог принять решение: улыбаться или нет. – Нисколько нет. – И тут же: – Вру, конечно, пятнадцать лет просто так не выбросишь из жизни. Мы же с ней с первого курса вместе были. Мы же с ней…
Он издал странный звук, словно смял в руке жестянку. Всхлип? Смешок?
– Вы, Зоинька, потом поймете, что с высоты лет все смотрится иначе. Перестает быть острым, горячим, пластичным. Затвердевает – не вытащишь. Жизнь обрастает пошлостью, мещанством, глупостями, затупляется, как нож. И срез выходит неровный, с бахромой и раздавленными волокнами. Что это я… Совсем вас заморочил. Кофе! Скорее кофе!
