Елена Ржевская - Берлин, май 1945
«Это, по крайней мере, луч света, — восклицает в дневнике Геббельс. — Только такими мерами мы можем спасти рейх».
27 марта вечером Гитлер и Геббельс прогуливаются в саду рейхсканцелярии (по словам Геббельса:
«В саду рейхсканцелярии пустынно. Груды и груды обломков. Укрепляется бункер фюрера».
Они предаются сожалениям, что был упущен момент, когда разом можно было расправиться с генералами, направив удар против них, а не против Рема[34], не будь тот «гомосексуалистом и анархистом». «А будь Рем беспорочной и первоклассной личностью, то, вероятно, 30 июня[35] были бы расстреляны несколько сот генералов вместо нескольких сотен фюреров СА[36]».
* * *Вторично объявлен призыв в фольксштурм. Проводится мобилизация в вермахт шестнадцатилетних. В Берлине формируются женские батальоны.
«Надо их расположить на второй линии; тогда бы у мужчин пропала охота ретироваться с первой линии», —
размышляет Геббельс в дневнике (5 марта). Прочесываются поезда с отпускниками, чтобы выловить дезертиров. 7 марта издан приказ: солдаты, попавшие в плен, «не будучи раненными или при отсутствии доказательств, что они боролись до конца», будут казнены, а их родственники — арестованы.
Ежедневные массированные налеты на город англоамериканской авиации (Геринг, главнокомандующий воздушными силами, заверял, что ни один вражеский самолет не пересечет границу Германии). Воздушная война, чьей жертвой должны были пасть Лондон, Москва, Ленинград… переместилась со всей беспощадностью в небо Германии.
Тогда, 8 июля 1941 года, дневник верховного главнокомандования вермахта зафиксировал:
«Фюрер категорически подчеркивает, что он намерен сровнять Москву и Ленинград с землей».
И Геббельс вторил ему:
«Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованием капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом»
(10 сентября 1941 года).Теперь же, 8 марта 1945 года, Геббельс заносит в дневник:
«Нас день и ночь бомбят, тяжелейший урон… Вражеским воздушным армадам мы ничего достойного упоминания противопоставить не можем. Рейх из-за воздушной войны превращен в груды развалин».
Движение нарушено. Подача электричества прерывается. Берлин охвачен пожарами. Почта не работает. Все труднее с доставкой угля. Сокращено снабжение горючим.
Продовольственный рацион в Германии катастрофически снижен. Население обречено на голод. В середине марта министр вооружения Шпеер посчитал, что война проиграна, поскольку германское хозяйство может продержаться всего четыре недели.
«Чрезвычайные трудности готовит нам проблема иностранных рабочих, — читаем в дневнике комиссара обороны Берлина — Геббельса. — Мы должны стараться этих рабочих удерживать, пока вообще берлинская промышленность в состоянии работать. Мало того, мы хотим, даже если Берлин был бы окружен, промышленность, по крайней мере военную, держать на ходу. Но с другой стороны, столица империи насчитывает примерно 100 000 восточных рабочих (Ostarbeiter). Если они попадут в руки Советов, они через три-четыре дня предстанут против нас боевой большевистской пехотой. Стало быть, мы должны стараться, по крайней мере восточных рабочих, в случае необходимости, как можно быстрее изолировать»
(20 марта).Нетрудно разгадать зловещий смысл этих строк. Стремительный натиск советских войск, сминавший планы и расчеты нацистов, спас обреченных.
* * *«Когда мы победим, кто спросит с нас о методе? У нас и без того столько на совести, что мы должны победить, иначе наш народ и мы во главе со всем, что нам дорого, будем стерты с лица земли», —
это слова Гитлера, сказанные им Геббельсу за неделю до нападения на Советский Союз.
Гитлер обещал, что итоги этой войны принесут немецкому народу обогащение, неслыханные территориальные приобретения, господство над миром. Но чудовищными преступлениями не добыта победа. Все — прахом. Близится поражение, сотрет с лица земли Гитлера и соучастников преступлений. Но покуда это произойдет, Гитлер обрушится с ненавистью: немецкий народ обманул его надежды.
19 марта он отдает приказ о «выжженной земле» — на этот раз немецкой. Уводить население (но куда же?), опустошать, разрушать города, которыми овладевает противник. Не имеет значения, что немецкий народ лишается при этом средств существования. Свое отношение к этой проблеме Гитлер сформулировал в распоряжении, отданном министру вооружения Шпееру:
«Нет нужды принимать во внимание то, в чем народ нуждается для примитивного продолжения жизни. Наоборот, лучше все это самим уничтожить, так как немецкий народ доказал свою слабость… После поражения остаются только неполноценные…»
* * *240 километров отделяют американские войска от Берлина. 80 километров — Красную Армию.
Пережив кошмар декабрьского отступления под Москвой, Гитлер говорил Геббельсу, что
«прояви он (Гитлер) хоть на мгновение слабость, фронт превратился бы в оползень и приблизилась бы такая катастрофа, которая наполеоновскую отодвинула бы далеко в тень».
Теперь Гитлер снова возвращается к тем событиям:
«Генералитету сухопутных армий тогда полностью отказали нервы, — делится он с Геббельсом. — Генералитет впервые оказался перед военным кризисом, в то время как до того завоевывал лишь победы, и вот он единодушно решил тогда отойти до границы рейха»
(31 марта).Как ни парадоксально, но сейчас те мрачные картины отступления, развала командования действуют на него совершенно обратным образом — воодушевляюще. Питают его иллюзию, что смертельная угроза вызовет подъем национальных чувств у немцев и в критический момент, защищая столицу третьего рейха, немецкие войска, подобно тому как этого добился их противник, защищая Москву, создадут перелом в войне.
Геббельс, мгновенно подхватывающий направление мыслей и пожеланий фюрера, уже называет оборону Москвы «оптимистическим примером».
В его дневнике этих дней звучит порой привычная хвала фюреру. Отчасти эта риторика — самовнушение, в котором нуждается Геббельс, чтобы не дать возобладать в себе сомнениям в возможность Гитлера изменить ход событий.
«Я потрясен, как твердо берет на себя дело фюрер». Но под этой же датой: фюрер «хочет теперь молодых, проявивших себя на фронте солдат произвести в офицеры, невзирая на то, умеют ли они держать нож и вилку… Все эти меры хороши и, наверное, действенны. Но они принимаются очень поздно, если не слишком поздно»
(12 марта).Гитлер жалуется, что генералитет идет вразрез с его точкой зрения. Геббельс заключает:
«Лучше бы фюрер вместо долгих разговоров отдал бы короткий приказ и с брутальной энергией следил за его выполнением».
«Я счастлив тем, что располагаю его полным и безграничным доверием».
Но послушнейший Геббельс позволяет себе критиковать в дневнике Гитлера. То в связи с его приказом:
«Мы отдаем в Берлине приказы, которые практически вообще не доходят вниз, не говоря уж о том, выполнимы ли они»;
то за то, что Гитлер не решается в такой критический момент выступить по радио с обращением к народу.
«У фюрера теперь совершенно непонятный мне страх перед микрофоном».
«Плохо, что фюрер собрал вокруг себя слабые характеры, на которые он не может в случае нужды положиться». Но тут же вскоре:
«Фюрер не нуждается в укреплении с помощью других».
Одним высказыванием зачеркивая другое, уравновешивая, то льстя Гитлеру, то сетуя на его нерешительность, — заполняет страницы Геббельс.
«Это прямо-таки удивительно, как фюрер в этой военной дилемме (речь — о воздушной войне) постоянно и непоколебимо полагается на свою счастливую звезду. Иногда создается впечатление, будто живет он в облаках. — И добавляет: — Но ведь он так часто спускался с облаков, как Deus ex machina»
(28 марта).Геббельс тоже охотно отрывается от суровой действительности. В дневнике — напыщенные тирады о Фридрихе Великом, о Пунических войнах, об извлеченных Геббельсом применительно к нынешней ситуации «обнадеживающих» исторических примерах.
Он диктует свой дневник — два штатных стенографа состоят при министре пропаганды для этой надобности, — ежедневно по тридцать, сорок, пятьдесят и более патологически болтливых страниц.
Тем временем:
«Под Берлином Советы начали, хотя и местное, но чрезвычайно сильное наступление…»
