Николай Никитин - Северная Аврора
«Каждому из вас я всадил бы пулю! Особенно поручику!» – с ненавистью подумал Потылихин.
Опустив голову, он пошел к лесопильным заводам, расположенным вдоль правобережья. Здесь, вдалеке от своей квартиры на Маймаксе, Потылихин надеялся временно поселиться у брата, который работал конторщиком на одном из заводов.
Теперь, когда возбуждение первых часов прошло, Потылихин едва двигался, чувствуя слабость и жар во всем теле. От сырого, влажного леса, наваленного на биржах как попало, от сушилен, под крышами которых штабелями были сложены недавно нарезанные доски, веяло терпким и кружившим голову запахом.
Левый двинский берег пылал. Горели станционные здания, зажженные снарядами с английского крейсера. Время от времени оттуда доносились глухие взрывы и винтовочные выстрелы. Там еще дрался Зенькович. С двумя отрядами, красноармейским и морским, он отражал нападение на Исакогорку.
7
Зенькович вернулся из окопов.
– Вологда? – будто в телефонную трубку, кричал он над мерно постукивающим телеграфным аппаратом. – Я еще дерусь. Буду драться до тех пор, пока хватит сил. Я Зенькович… Я Зенькович… Вологда! Вологда! Вы слышите меня? Эвакуацию военных грузов успел закончить… Отвечайте! Вологда!
Тоненькая ленточка телеграфа остановилась. Молодой боец-телеграфист наклонился к аппарату, постучал по передатчику и с отчаянием посмотрел на Зеньковича.
– В чем дело, Оленин? – нетерпеливо спросил Зенькович.
– Приема нет. Линия прервана, товарищ военком… Перерезал кто-нибудь… – хриплым от бессонницы и усталости голосом ответил телеграфист.
В помещение телеграфа вошел человек в клетчатом пиджаке и в шароварах с лампасами. Он остановился на пороге, как бы осматриваясь. В распахнувшуюся дверь неожиданно ворвалось татаканье ручных пулеметов. «Откуда они взялись? – с недоумением подумал комиссар. – Неужели кто-нибудь прорвался?» Стреляли невдалеке от конторы. Дверь тут же захлопнулась. Неизвестный скрылся.
– Кто это? – спросил военком телеграфиста.
– Здешний конторщик, – ответил Оленин, подымаясь и с трудом разгибая спину.
Пулеметная стрельба усилилась.
– Пойдем на улицу, что-то неладно, – сказал Зенькович, снимая с плеча винтовку. За окном раздался крик. Зенькович выглянул. «Конторщик» бил рукояткой револьвера молодого стрелочника, окруженного людьми, одетыми в красноармейскую форму.
– Что там такое?! – крикнул Зенькович, выбегая из помещения телеграфа.
– Назад! – скомандовал ему невесть откуда появившийся тонкий, хлыстообразный офицер. – Руки вверх!
Несколько офицеров, переодетых в красноармейскую форму, протолкались в помещение станции. По их возгласам Зенькович сразу же понял все. «Ах, мерзавцы!» – подумал он, выхватывая из кобуры пистолет. Но человек в клетчатом пиджаке и с лампасами на штанах, стоявший за спиной у Зеньковича, выстрелил ему в затылок.
– Оленин… – успел прохрипеть комиссар, точно призывая на помощь.
В следующее мгновенье белые офицеры выволокли тело комиссара на низкую деревянную платформу.
– Топить его!.. – кричал один из офицеров. – В Двину!
Они с яростью топтали сапогами мертвого Зеньковича, били его каблуками по лицу. Потом, тело его потащили к реке…
Не помня себя, Оленин выхватил у кого-то винтовку и, размахивая ею, точно дубиной, кинулся на одного из офицеров. Сбив его с ног ударом приклада, он бросился на Ларского. Тот отскочил и побежал по путям. Несколько раз он стрелял в телеграфиста из револьвера, но не попадал. Оленин догонял его. Остальные офицеры не стреляли, опасаясь убить вместе с Олениным и Ларского. Кто-то распорядился перерезать Оленину дорогу. Оленин уже догнал Ларского, замахнулся прикладом, но споткнулся и упал. Несколько дюжих молодцов тотчас навалились на него. Он рвался у них из рук и кричал:
– Сволочи! Не прощу я вам комиссара!.. Убивайте, не прощу!
Глаза его налились кровью, волосы растрепались, гимнастерка превратилась в лохмотья. Ему заломили руки за спину и сволокли в дежурку.
Группа белых, прорвавшаяся в тыл красноармейского отряда, причинила много бедствий. Белым оказали помощь пушки с крейсера «Аттентив» и английские солдаты, вооруженные гранатами и пулеметами. Затем англичане и американцы выбросили на левый берег Двины десант и сразу направили его к станции Исакогорка. Красноармейцы и матросы Зеньковича были окружены со всех сторон. Силы оказались слишком неравными. Только часть бойцов, героически сражаясь, сумела прорваться. Остальных смяли, и через полчаса после гибели военкома бой на Исакогорке затих.
Пленные красноармейцы и матросы стояли теперь под охраной конников Берса между глухой стеной из ящиков и двумя приземистыми пакгаузами, крытыми гофрированным синеватым железом.
Приехал и сам Берс, сопровождаемый ординарцем в черкеске и мохнатой шапке. Вместе с Берсом прискакали несколько английских и американских офицеров. Среди них выделялся высокий, поджарый, уже немолодой офицер в фуражке с красным околышем, обозначавшим его принадлежность к штабу. На груди его пестрели орденские ленточки. Он исподлобья смотрел на все происходящее. Левая его рука в замшевой желтой перчатке нервно перебирала поводья лошади, правой, вытянутой вдоль бедра, он держал стек с кожаной ручкой и тонким, гибким стальным хлыстом.
Это был подполковник Ларри, прикомандированный американским штабом к союзной контрразведке.
За углом пакгауза, позвякивая оружием, строились солдаты.
Заметив среди пленных Оленина, Берс подскакал к полковнику Ларри и что-то доложил. Американец распорядился, чтобы телеграфиста подвели к нему. Когда это распоряжение было исполнено, Ларри ударил Оленина стеком.
Плечи телеграфиста вздрогнули. Он кинулся к лошади, на которой сидел офицер. Лошадь рванулась. Ларри побагровел и нанес Оленину еще несколько сильных ударов. Кровь показалась на голове у Оленина, он упал. Среди пленных возникло движение. Но солдаты мгновенно окружили их, загоняя прикладами в раскрытые двери пакгауза. Туда же бросили и Оленина. Иностранные офицеры вместе с Берсом, пришпоривая коней, поскакали прочь.
Было душно. Над ржавым, болотистым полем с желтеющими сочными кустиками куриной слепоты тучами реяла мошкара. Дома, зажженные в Исакогорке снарядами с крейсера «Аттентив», давно сгорели, но пепелища еще дымились.
8
В одном из домов Немецкой слободы, отведенном для американской миссии, собрались на совещание возвратившиеся в Архангельск Френсис, Нуланс и Линдлей.
– Мой дорогой… – тихо говорил Френсис британскому поверенному. – Я слыхал, что камеры в здешней тюрьме уже переполнены. Неужели большевиков так много?
– Много, – с гримасой ответил Линдлей. – Расплодились.
– Надо навести порядок.
– Надо организовать каторжные тюрьмы на морских островах, – настойчиво сказал Нуланс, французский посол. – Мудьюг – самое подходящее место для большевиков.
– Что такое Мудьюг? – спросил Френсис, сняв пенсне и щурясь.
– Почти голый остров. В Двинской губе, на выходе в Белое море… Кажется, тридцать морских миль от Архангельска. Постоянные ветры… Зимой метели… Хорошая могила для большевиков!
– Займитесь этим, мой друг, и как можно скорее. Вы согласны, Линдлей?
Тот молча кивнул.
Затем были обсуждены другие вопросы: об участии американцев в администрации, о прикомандировании американских офицеров к английскому штабу, о предстоящем экспорте… Френсис заявил, что скоро наступит момент, когда нужно будет обратить внимание на финансовые дела. Видимо, придется выпустить местные банкноты. Каково будет соотношение между долларами, фунтами стерлингов и местными банкнотами, еще неизвестно. Кто возьмет на себя денежную эмиссию? Думали ли об этом его коллеги?
Нуланс и Линдлей высказали свои соображения, Френсис покачал головой, как бы подчеркивая их неосновательность, и перевел разговор на другую тему.
– Пока что, – сказал он, – я требую лучших казарм для американских солдат и лучших пароходов для тех американских батальонов, которые мы отправляем сейчас на Северную Двину.
Когда совещание окончилось, Линдлей и Нуланс выехали вместе, в одной машине.
– Френсис удивительно напоминает мне мистера Домби,[3] – лукаво смеясь, острил француз. – По его мнению, земля создана только для того, чтобы он мог вести на ней свои дела… А солнце и луна – чтобы освещать его персону. Мы с вами, дорогой Линдлей, тоже только детали этого механизма, заведенного господом богом для нашего друга Френсиса. Не так ли?
Линдлей слушал не без удовольствия, но молчал. За годы своей дипломатической карьеры он приучился к осторожности.
– Он туп, – продолжал француз. – Он помалкивает потому, что не хочет показаться дураком. Это кукла, выполняющая инструкции Вашингтона и консультантов вроде полковника Хауза. Честное слово! Не будь их – он пропал бы… Это – улыбающееся привидение.
