Николай Никитин - Северная Аврора
…В комнатах было шумно, накурено. Каждого входившего поражал богато убранный стол, накрытый для ужина. Возле массивного дубового буфета на чайном столике кипел блестящий самовар. Около него на расписанном яркими цветами огромном подносе стояли стаканы и тарелка с ломтиками лимона. И никто не мог понять – откуда вдруг в Архангельске появились лимоны. Их прислали со склада английского посольства.
Все говорили свободно, громко, без всякой конспирации. Большинство собравшихся было уверено в успехе затеянного дела.
Особенно горячился молодой, очень странно одетый человек, бывший офицер царской армии Ларский. Он скрывался в Архангельске и под чужой фамилией работал конторщиком на станции Исакогорка. Вместо обычной гимнастерки на Ларском был клетчатый длиннополый пиджак, небрежно повязанный галстук и старые казачьи штаны с лампасами, заправленные в латаные сапоги.
– Прежде всего, господа, надо очистить тюрьму! – кричал он, – Набьем ее большевиками!
– Ты идеалист, Ларский, – отвечал ему высокий, мрачного вида офицер. – Большевиков надо просто стрелять! Или топить в Двине!
В кабинете с оттоманкой, письменным столом и двумя книжными шкафами было тише, чем в других комнатах. У стола, развалясь в кресле, сидел Чаплин, бритый, с седыми висками, в морской английской форме капитана второго ранга. Перед ним стоял начальник Беломорского конного отряда Берс, бывший ротмистр, некогда служивший в «дикой дивизии».
– Правительство уже создано, – говорил Чаплин. – Во главе его станет народный социалист Чайковский. Министрами будут Маслов, Гуковский. Все эсеры. И кадеты есть… – Он стал называть имена. – Все это будет называться Верховным управлением Северной области.
– Георгий Ермолаич, – сказал Берс, – этих недоносков я выгнал бы отсюда!
– Но ты их не выгонишь, – улыбнулся Чаплин. – Ты будешь им подчиняться.
Заметив злобу в глазах кавалериста, он быстро добавил:
– Это же просто ширма… Англичане высадятся завтра днем. Местное правительство создается по инициативе американцев. Им это нужно для формы: они не сами приходят, а их зовут на помощь. Понял?
Чаплин отчеканивал каждую фразу, отделяя одну от другой короткими паузами.
– В четыре утра выступать! У тебя все готово?
– Все.
– Прапорщика Ларского с отрядом поручика Кипарисова ты вышлешь на левый берег Двины!.. Они займут пристань и станцию Исакогорку. Понял? В средствах не стесняйся! Зеньковича поймай во что бы то ни стало, где хочешь, и кончи на месте. Из оставшихся это, по-моему, самый опасный большевик.
– О, я без церемоний!
Берс громко рассмеялся и вышел. Чаплин разложил на столе план Архангельска.
– Прошу вас, господа… – обратился он к находившимся в комнате морским офицерам. – Переворот мы начнем с занятия штаба… Потом телеграф, банк, железная дорога, флотские казармы… События развернутся с необыкновенной быстротой и в той последовательности, которая уже намечена англо-американским штабом.
– Но мне известно, что большевики хотят сопротивляться, – сказал Чаплину офицер средних лет в матросском бушлате. Это был флаг-секретарь адмирала Викорста. – Я выполняю распоряжение своего непосредственного начальника. Адмирал не желает действовать вслепую. Имеются сведения, что Зенькович сколачивает какие-то рабочие отряды…
– Передайте адмиралу, что они будут уничтожены! – раздраженно закричал Чаплин. – И поменьше разговаривайте вместе с вашим адмиралом.
5
Посольская яхта стояла на двух якорях в заливе Кандалакшской губы. В горле ее, вытянувшись цепочкой по направлению к заросшим лесочками островам, слегка покачивались от утренней зыби военные суда интервентов.
Генерал Пуль, командующий экспедиционным корпусом, приехавший сюда из Мурманска на свидание с послами, отбыл ночью в Архангельск. Послы Антанты пока еще задерживались здесь, ожидая дальнейшего развития событий.
Был ранний час. На баке, неподалеку от носового флагштока, возле машины с накатанным на вал тросом для спуска якорей, в двух расставленных друг перед другом шезлонгах сидели в ожидании первого утреннего завтрака Дэвид Роланд Френсис, американский посол, и мистер Линдлей, британский поверенный.
По настоянию Френсиса эти утренние полчаса неизменно посвящались обсуждению тех вопросов, которые предстояло решить днем. Семидесятилетний Френсис, старейшина дипломатического корпуса, находившегося в России, требовал пунктуальности не только от вечно рассеянного французского посла, но и от своего английского коллеги.
Конечно, прямого повиновения Френсис требовать не мог, однако оно создавалось само собой. Как ни кичился Линдлей самостоятельностью державы, которую он представлял, но Британия уже давно была с ног до головы опутана американскими займами. Начиная с того самого часа, когда завязалась первая мировая война, американский капитал и американская промышленность работали на войну, даже еще не числясь воюющей державой. В конце войны, после своего вступления в нее, богатая и уже нажившаяся на войне Америка хотела распоряжаться всем, настойчиво вмешиваясь в дела различных стран, и больших и малых.
Зимой 1918 года американский президент Вудро Вильсон выпустил в свет свои четырнадцать пунктов об условиях будущего мира. Он был вынужден это сделать. Четырнадцать пунктов Вильсона являлись своего рода косвенным ответом на целый ряд дипломатических актов советского правительства, разоблачавших империалистическую политику Антанты. Пункт шестой о России был составлен Вильсоном так туманно, что совершенно обходил вопрос об отношении американского правительства к советской власти.
«Отношение к России, – писал Вильсон, – в грядущие месяцы со стороны сестер-наций послужит лучшей проверкой их доброй воли и понимания ими ее нужд, которые отличаются от собственных интересов этих наций, – проверкой их разумной и бескорыстной симпатии».
О какой России говорилось в этой лицемерной и лживой фразе: о старой ли, царской России, или о новой, советской, – никто не мог понять. В то же время Вильсон требовал вывода иностранных войск со всех русских территорий. Это было сделано преднамеренно, чтобы обмануть общественное мнение. На самом же деле Америка стояла во главе Антанты, добивавшейся оккупации России и свержения советской власти.
Френсис, ставленник Вильсона, был в центре почти всех заговоров против Советов, тщательно и умело маскируя это. Когда другие говорили, он предпочитал слушать и молча улыбаться.
– Эта старая акула улыбается, как застенчивая девочка, – однажды сострил секретарь французского посла Нуланса, намекая на то, что американский посол провел свою юность с девушками, обучаясь в женском колледже.
Френсис и сейчас улыбался, развалившись в шезлонге и жадно вдыхая теплый воздух залива.
– Что ж?… Мы правы… – говорил Линдлей, поглаживая руками сухие, костлявые колени. – Предоставить Россию ее собственной участи? Нет, этого делать нельзя. Тогда Германия в один прекрасный день воспользуется ее неслыханными богатствами. Позволить большевикам упрочить свое положение? Нельзя! Их разрушительная доктрина проникнет в Европу. Нет больше России. Без императора и религии она рухнет, как глиняный идол.
– Кто их знает… этих «боло[2]»… – промолвил Френсис, вставая.
Узкий лоб Линдлея, изнеженные руки с длинными выхоленными ногтями, короткие усики, большие, словно настороженные уши, мягкие движения, заученные слова – все это Френсис воспринимал как тот необходимый шаблон, по которому Англия фабриковала своих дипломатов, чтобы затем разбросать их пачками по всему земному шару. Он считался с Линдлеем не больше, чем с любым из служащих своей фирмы в Америке. Утренние беседы с ним были для него лишь тем ритуалом, который был заведен им самим и от которого он не находил нужным отступать.
– Сегодня мы можем тронуться в Архангельск, – сказал Линдлей.
– Сегодня?
– Да, конечно! Что вас удивляет? В Архангельске все будет кончено к третьему числу.
– Вот как?
– А вы разве думаете иначе? – спросил Линдлей.
Френсис молча улыбнулся. Он знал о событиях в Архангельске несколько больше, чем английский поверенный, но не видел необходимости говорить с ним об этом. Он не только не считался с Линдлеем, – он искренне презирал этого английского денди. В жилах Френсиса, по его собственному признанию, смешалась кровь Уэльса и Шотландии. Но он не любил ни Уэльс, ни Шотландию. Он вообще не любил никого и ничего, кроме себя и своего дела. Даже Америку он не любил. Он был связан с ней только деловыми узами, она всегда представлялась ему чем-то вроде большой коммерческой конторы.
Особенно возмущала Френсиса очевидная убежденность Линдлея в том, что Британия – соль земли, что американцы – отбросы всех стран, а их материк – не более чем помойка старой, благовоспитанной Европы. Но в силу обстоятельств Линдлей принужден был тщательно скрывать свои взгляды, и это веселило американца. Как-никак, а сила не на стороне Линдлея! Френсис милостиво позволял английскому поверенному воображать, что Англия играет первую скрипку в делах интервенции. Он отлично понимал, что, если их интересы когда-нибудь столкнутся, в его распоряжении всегда найдется достаточно средств соблюсти свою выгоду.
