Елизавета I - Маргарет Джордж
Я устремила на них взгляд. Среди них были люди всех возрастов из всех уголков Англии. Но таков и должен был быть парламент, чтобы отражать весь народ, которым я правила, каждого мужчину и каждую женщину в стране.
Прежде всего я поблагодарила их за то, что пришли, и за их признательность. Затем произнесла:
– Господин спикер, заверяю вас, что нет ни одного государя, кто любил бы своих подданных сильнее и чья любовь могла бы соперничать с нашей. Нет такой драгоценности, какова бы ни была ее цена, которую я предпочла бы этому сокровищу, вашей любви. – Я кивнула. – Ибо я ценю ее выше, чем любые драгоценности и богатства, поскольку мы знаем, как измерить их ценность. Любовь и благодарность же я почитаю неоценимыми, и, хотя Господь вознес меня так высоко, подлинной вершиной моего правления я считаю то, что мне удалось заслужить вашу любовь.
Немногим правителям выпало такое счастье. Я наблюдала за выражением их лиц.
– Прошу вас, встаньте, ибо я сказала еще не все и не хочу причинять вам неудобство.
Они поднялись с колен.
– Господин спикер, вы возносите мне благодарности, однако же, не оповести вы меня, я могла бы совершить ошибку исключительно в силу собственной неосведомленности. Наше королевское достоинство не потерпит такого, чтобы наши пожалования легли тяжким бременем на наших подданных и притеснения процветали под видом наших патентов. И потому, услышав об этом, я не знала покоя, покуда не поправила положение. – Далее я заверила их, что никогда не забывала о необходимости отвечать перед Господом как высшим судией, если я обману доверие моих подданных. – Быть королем и носить корону представляется участью более завидной тем, кто смотрит со стороны, нежели тем, кто ее носит. Что касается меня самой, славное имя государыни или королевская власть никогда не прельщали меня настолько, насколько радовало то, что Господь сделал меня орудием для утверждения Его истины и славы, а также для защиты сего королевства от опасности, бесчестья, тирании и угнетения.
И к каким только средствам мне не пришлось прибегнуть, защищая его, – к дипломатии, брачным играм, шпионству и разведывательной сети, – прежде чем пустить в ход самое последнее оружие.
– Никогда на моем троне не будет королевы, более приверженной своей стране и заботе о своих подданных и более готовой отдать жизнь ради вашего процветания и безопасности, нежели я. Ибо не желаю я ни жить, ни править ни мгновением долее, нежели моя жизнь и правление будут вам во благо. И пусть даже на этом троне были и будут правители мудрее и могущественнее меня, не было и не будет среди них того, кто любил бы вас сильнее.
О, это была чистая правда. Я коснулась моего коронационного перстня, погладила его кончиками пальцев.
– Я никогда не желала ничего более, нежели быть свечой из чистейшего девственного воска, растрачивать себя и жить так, чтобы дарить утешение и свет тем, кто живет под моею властью.
В зале не было слышно ни звука. Тогда я произнесла:
– Засим, господин спикер, я вверяю себя вашей верной любви, а вас моей заботе и дальнейшим вашим наставлениям. И прошу вас, господина комптроллера и моих советников, прежде чем члены парламента разъедутся каждый в свой предел, подвести всех их поцеловать мне руку.
С этими словами я уселась и стала ждать, пока они по одному не потянулись ко мне. Каждому я протягивала руку для поцелуя, после чего он откланивался. И так, пока зал не опустел.
89. Летиция
Март 1602 года
«Сегодня год, как я вдова», – подумала я с немым изумлением.
Предполагалось, что это какая-то магическая граница, пересечение которой действовало как целительный бальзам на рану. Она переставала болеть и начинала затягиваться. Во всяком случае, такое представление бытовало. Я же скажу, что все зависит от того, насколько глубока и обширна рана.
С того самого дня, когда Роберт взошел на эшафот, я одевалась во все черное. Постепенно мне стала казаться странной даже мысль о том, чтобы надеть какой-то иной цвет.
Побывать на могиле Кристофера мне, разумеется, так и не удалось. Не уверена даже, что на ней было его имя, его вполне могли закопать где-нибудь в канаве за церковью. Побывать на могиле Роберта я тоже не смогла, хотя слышала, что на ней есть табличка. Но поскольку Тауэр принадлежал короне, в церковь внутри его стен мне ходу не было.
Первый мой муж был похоронен далеко в Уэльсе, второй – в Уорике, рядом с нашим сыном, так что мне не грозило превратиться в одну из тех вдов, что селятся на могиле супруга. Как трижды вдова, могу сказать, что потерять дорогого человека из-за политики куда больнее, нежели в силу естественных причин. В каком-то смысле Кристофер сам навлек на себя гибель, но мне от этого было не легче. Это означало, что он мог избежать ее и сейчас был бы рядом со мной. Ни у Уолтера Деверё, ни у Роберта Дадли такого выбора не было.
Люди все еще слагали баллады о Роберте, все еще время от времени писали на стенах ругательства в адрес Сесила, но все это понемногу сходило на нет. Человеческая память коротка. Королева на это и рассчитывала. После казни популярность ее пошла на спад, но недавнее выступление в парламенте вернуло ей народное благорасположение. Она любезно пошла на уступки и упразднила ненавистные монополии, а потом произнесла речь, которую немедленно стали называть «золотой». Это была элегия, прощание. Она говорила о своей нерушимой связи с народом – ее версии брачных обетов – и рассуждала о том, что для нее значило быть королевой. Восприняли это все восторженно.
Однако люди задались вопросом: не узнала ли она, что больна? От ее речи исходило некое ощущение… Она звучала как признание в смертности. Королева, производившая впечатление бессмертной, напоминала своим подданным, что не бессмертна.
И они готовились к переменам. Теперь, когда не стало Роберта, взгляды начали потихоньку обращаться в сторону Шотландии и короля Якова. Тайком,
