Павел Гельбак - Сын чекиста

С красными, заплаканными глазами пришла Катерина Сергеевна в цех. Семен ходил между станками насупленный, невыспавшийся. Визжит металл. Сверло все глубже и глубже врезается в его тело. Будто слезы, капля за каплей струится вода. Семен сердится. А разве она виновата? Еще полгода назад она была свободна. Зубами, руками вцепилась бы в своего мужа. В отца Володи. Интересно, какая она, Ванда? Наверное, мещаночка с накрашенными губками, в модной юбке. Такие нравятся. Арсен говорит — она ему жизнь спасла. Для себя спасла, мужа себе выходила. А Яков Амвросиевич? Похоронил он меня... Эх, если бы не он. А может, нет? Ведь Ванда Арсену жизнь спасла...

Вжж-ж-жик!.. Сломалось сверло. Катерина рванула на себя суппорт, остановила станок.

— Полегче! Станок деликатных чувств не понимает, — говорит за спиной Семен,

Катерина молчит, и Семен чувствует ее немой укор.

— Ладно, работница, иди! Иди отдохни. Сегодня тебе нельзя работать... Все сверла поломаешь.

Катерина вытирает паклей руки. Все-таки он хороший, Семен-то! Любит ее, переживает... Крестный, Петр Александрович, посоветуй, как быть. Ты же в партию меня рекомендовал! Останови, чтобы, как Вовка, вместо парашюта с зонтиком не прыгнула...

В завкоме профсоюза отложены текущие дела. По-бабьи плачет Катерина Сергеевна. Петр Александрович Кравченко сосредоточенно покручивает ус. Кто заглянет — уходит. Такого еще не было, чтобы Катерина слезами обливалась.

— Чего я тебе могу посоветовать, Катерина? — говорит наконец Кравченко. — Дело тут сложное... У него семья, дочка. Да и у тебя тоже. Семена куда спишешь? И завком тоже решения по этому делу не примет...

Заводской гудок зовет к станкам. Обеденный перерыв кончился.

У больницы прохаживается Рывчук. Нетерпеливо поглядывает в сторону завода. Что это Катерина замешкалась?

А вот и она. Запыхалась. Арсен протягивает ей руку, участливо глядит в заплаканное лицо.

«Уродиной я, наверное, стала. Нос от слез распух», — думает Катерина Сергеевна и поправляет выбившиеся из-под косынки волосы.

Рука, что лежала под щекой, онемела, будто ее иголками колют, а пальцы, как деревянные, не двигаются. Володя всхлипнул.

— Позвони. Нажми кнопку! — раздается голос.

Оказывается, Вовка не один в палате. Рядом на койке лежит старик с забинтованной головой. Если бы не седая щетина, торчащая под носом, можно подумать, что это женщина, повязанная платком. Возле окна парень в полосатой кофте опирается на костыль. На кровати, у самых дверей, мужчина с рыжими опущенными усами. Со спинки кровати на крученом шнуре свисает груша с кнопкой,

Вовка нажал кнопку.

В окне видны зеленые кроны каштанов и крыша одного из заводских цехов. Совсем близко загудел паровоз. Харьковский пришел!

В палату входит доктор Финкельштейн и направляется прямо к Вовкиной кровати. Спрашивает: не капризничает ли он, не прыгает ли с кровати, не спрятал ли под подушкой зонтик?

— Нет, не спрятал! — уверил доктора Вовка.

— Знаю я таких! Опять прыгнешь, а мы тут отвечай, — ворчит Лев Абрамович и вдруг говорит: — Взгляни-ка на меня!

Вовка удивился: чего уставился?

— Тебя в девятнадцатом не расстреливали григорьевцы? — спрашивает доктор Вовку.

— Н-н-нет, — отвечает Вовка и на всякий случай отодвигается к стене. Кто знает, что этому чудному доктору надо!

— Уж очень ты похож на одного матроса, — улыбается Финкельштейн. — Мне ему тоже когда-то операцию делать пришлось.

— И он жив? — спрашивает Вовка, и сердце его

учащенно бьется.

— Жив-здоров! И ты очень похож на него. Не веришь? Убедись сам.

Доктор кивает на дверь. В дверях стоит мать, а рядом высокий мужчина в черном бушлате. Рванулся Вовка всем телом и тихо сказал слово, которое, несмотря на все старания матери, так и не сказал Семену Ягодкину:

— Папа!..

— Сынок!..

Матрос склоняется над кроватью, гладит коротко остриженные волосы на круглой мальчишеской голове, вглядывается в глаза, прячет в своих руках маленькие руки сына.

— Я знал, что ты найдешься! Я ждал тебя, — говорит Вовка.

Палки гулко бьют о тротуар. Прохожие оборачиваются: «Такой маленький, а уже калека». Непривычно Вовке на костылях — они врезаются под мышки, пальцы устают сжимать перекладины. Мать предлагала поехать до вокзала на трамвае, но Вовка не хочет. Три недели пролежал он в больнице, но кость срослась неправильно.

На днях пришло письмо из Харькова: отец просил, чтобы Вовка приехал к нему, он его столичным врачам покажет.

Идет Вовка на вокзал, стучит костылями по тротуару. Рядом мать с рюкзаком в руках, который бабка специально сшила, чтобы весь немудрящий багаж Вовка мог за плечами нести. Руки-то костылями заняты! Дошли наконец до вокзала. Оглянулся Вовка, прощается с Елизаветградом.

Не раз слышал он, как взрослые сетовали. Что Елизаветград! Вот другие города — это да! Но Вовке жаль расставаться с городом.

Гудит паровоз. Замедляют бег вагоны. Перрон окутывается паром. И вот уже стоит поезд. На вагонах белые таблички: «Одесса — Харьков».

Мать просит проводницу:

— Вы уж присмотрите за сыном. В Харькове его отец встретит. Телеграмму я дам...

Бом!.. Бом!.. — плывет медный звон над вокзалом.

Мать торопливо целует Вовку в губы, в глаза, в нос и говорит то, что говорят в таких случаях все матери:

— Ты там поосторожней, сынок! Не простудись...

Проводница устраивает Вовку возле окна, на нижней полке. Раздается гудок паровоза, вздрагивают на столике бутылки из-под пива, медленно проплывают за окном колокол, часы, дежурный в красной фуражке. Мать бежит за поездом, машет рукой. Вот и вокзал скрылся, и водокачка, и город позади. В горле у Вовки першит.

Чего только не увидишь из окна быстробегущего вагона! А если к тому же ты по железной дороге первый раз в жизни едешь, то и вовсе невозможно от окна оторваться!

Тополя выстроились у обочины дороги. Впереди тополиной шеренги высокий стройный тополь в зеленой шапке, сбитой набекрень. Наверно, командир. Тряхнул он головой, и кажется Вовке, что все тополиное воинство тоже приветливо кивнуло ему вслед.

Колеса вагона весело постукивают — переговариваются. За окном блестит река. По реке пароходик баржу тянет — точь-в-точь как на картинке в учебнике. Старик в лодке сидит. Рыбачит. А поезд бежит и бежит. Вот уже и реки не видно. И неизвестно, поймал ли что-нибудь рыболов.

Белые волы с черными латками на спине тянут огромный воз сена. Высоко на сене тетка лежит, на поезд глядит. Мелькает скелет разрушенного ветряка. У ветряка, как у птицы, опустились к земле перебитые крылья.

Чух-чух-чух!.. — замедляют бег колеса. Проплывает длинная, похожая на сарай станция. Проводница кричит:

— Кто на Кобыляки? Выходи!

Вовка берет костыли и заглядывает в соседнее купе. Красные от водки мужчины вразнобой поют про то, что настало время распрягать коней и ложиться отдыхать. Военный в гимнастерке с перекрещенными ремнями взглянул на Вовку.

— Ты откуда едешь, парень?

— Из Елизаветграда в Харьков, к отцу.

Военный уставился на Вовку, силится что-то вспомнить.

— Ты же... Постой... Сын Катерины?

— Ага.

— Так к кому ж ты едешь?

— К отцу.

— Екатерина Сергеевна замуж вышла, что ли?

— Ага, за Семена Ягодкина.

— Вот оно что... Выходит, в Харькове он проживает?

— Не! Он с мамой, в Елизаветграде. Я еду к родному батьке, — с гордостью поясняет Володя.

— К Арсению Рывчуку? — пугается Перепелица.

— К нему. К кому же еще?!

Когда Вовка проснулся утром, пассажиры уже укладывали вещи, толпились в тамбуре. Приближался Харьков. Проводница помогла Вовке надеть рюкзак и предупредила, чтобы не спешил. Отец подождет.

Не успел Володя сойти на первую ступеньку вагона, как его подхватили сильные руки. Отец! Рядом с ним женщина с большими грустными глазами...

— Знакомься! Это тетя Ванда, — сказал Володе отец.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

На великих украинских шляхах, по базарам, всюду, где собиралось хотя бы несколько селян, с любовью и надеждой называлось имя народного героя Устыма Кармелюка. Бандуристы и кобзари, слепые люди-странники не уставали произносить это имя, которому было суждено оставаться навеки овеянному славой...

Остап Панасович оглядел застывших за партами учеников. Мохнатые брови насуплены, так что еле видны щелочки глаз. Под большим, как картофелина, носом усы, свисающие ниже подбородка. Надень на волосы черную смушковую с красным дном шапку, засунь в рот люльку, извергающую клубы дыма, стяни живот широченным красным поясом, прицепи саблю в позолоченных ножнах — и готов запорожский казак.

Новый учитель истории Остап Панасович Ключеренко словно сошел с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» или со страниц повести Гоголя «Тарас Бульба».