Павел Гельбак - Сын чекиста
Новый учитель истории Остап Панасович Ключеренко словно сошел с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» или со страниц повести Гоголя «Тарас Бульба».
В Елизаветграде он появился недавно. До этого, говорят, работал в Харькове, в Наркомпроде и даже писал книги. Он увлеченно рассказывал ребятам историю родной страны, и в класс словно живые входили Гонта, Зализняк, Максим Кривонос, Богдан Хмельницкий, Богун, Наливайко, Сагайдачный.
С третьей парты у окна влюбленными глазами смотрит на учителя Вовка. Среди вступивших в класс славных сынов Украины он видит удивительно знакомое лицо. Кто же это? Легендарный Устым Кармелюк? Или преданный Богдану Хмельницкому бесстрашный Богун? Это отец! Вовка связывает с отцом все самое лучшее и светлое, что есть в человеке! Его отец тоже герой. Честный и сильный! К тому же батька большевик!
Летом, во время каникул, Вовка снова ездил в Харьков...
Вовка отгоняет посторонние мысли, вслушивается в голос учителя.
— Славные рыцари нашего народа, идя на священный бой с врагом-супостатом, мечтали об одном: чтобы на многострадальной Украине все — от селянина до профессора, от кочегара до премьера — были украинцы, чтобы на земле, политой кровью наших дидов и батьков, перестала звучать иноземная речь и как музыка звенел родной украинский язык.
Остап Панасович широким шагом проходит между рядами парт. В него впиваются карие и синие глаза. Он останавливается у парты, проводит рукой по непослушным вихрам белобрысого паренька.
— Может, и из вас кто хочет прославить Украину ратными подвигами? — Учитель смотрит на Вовку.
Тот не в силах сдержать счастливую улыбку.
— Многих своих сынов помнит Украина — удачливых и неудачливых. Были Хмельницкий и Мазепа, Богун и Выговский, Боженко и Григорьев. Об одних добрая слава осталась в народе, о других — дурная. Но у всех у них билось в груди щирое украинское сердце.
Вовка даже привстает с парты. Не ослышался ли он? Григорьевцы отца его расстреливали, а их атамана в один ряд с Хмельницким да Боженко учитель ставит?
— Атамана Григорьева, например, называют бандитом, — будто угадывая мысли Вовки, продолжает учитель. — Верно! Он много лютовал. Много крови людской пролил. Хотя тогда была война, а во время войны кровь что вода. Но Григорьев от своего щирого сердца называл в «Универсале» украинцев «святыми тружениками», «божьими людьми», «царями земли». Как и коммунисты, он звал народ брать власть в свои мозолистые руки.
— Брехня! — Щеки Вовки пылают, его кулаки сжаты, голос дрожит. — Усе брехня!
Хлопцы и дивчата поворачиваются к Вовке. С ума сошел Рывчук, не иначе! У Остапа Панасовича краснеет не только лицо, даже шея. Учитель дергает себя за запорожский ус и не кричит, а шипит как гусак:
— Геть з классу. Геть!..
Хлопает крышка парты, Вовка идет к двери. Его догоняет приказ учителя, чтобы завтра в школу он пришел вместе с матерью. Открывая дверь, Вовка через плечо бросает:
— Не було б лиха, Остап Панасович! Моя мама с саблей на атамана Григорьева ходила.
Класс притих. Урок испорчен. Развеялась, улетучилась романтика прошлого. Сегодняшний день с его ожесточенной классовой борьбой ворвался в шестой класс «Б».
— Мама, тебя вызывают... — Вовка не заканчивает фразы.
В завкоме шумно. Люди окутаны клубами табачного дыма, о чем-то спорят. Мать кричит в телефонную трубку:
— Не прячься за объективные причины! А я тебе говорю, что этот номер не пройдет!
На полу растянулся заводской художник Константин Гольдштейн, которого все называют просто Кока. Его длинные ноги в узких коротких брючках, в стоптанных брезентовых туфлях упираются в дверь. На кумачовом полотнище Кока выводит белой краской: «На штурм...»
Что надо штурмовать, он еще не успел написать, но Вовка и сам знает, что без штурма не обойтись. Последнее время он почти не видит матери. Завод «Красная звезда» в прорыве. В январе завод задолжал две тысячи тракторных сеялок, а в первую декаду февраля долг увеличился до трех тысяч.
— На носу весна! — кричит мать. — Вторая весна сплошной коллективизации, а мы в галошу сели.
До самой Москвы докатилась дурная молва о заводе. В «Правде» напечатали заметку:
«Рабкоры выяснили, что срыв программы на «Красной звезде» происходит по вине механического, кузнечного и столярного цехов. Заводской комитет профсоюза (председатель завкома товарищ Е. Ягодкина) формально руководит ударничеством. Недавно ряд цехов объявил себя ударными. Сегодня мы констатируем: некоторые из них не заслуживают этого имени...»
Из-за этой заметки дома идет грызня. Отчим злится, что мать дни и ночи на заводе пропадает, «грехи замаливает». Мать попрекает отчима за отставание механического цеха — Семен Ягодкин ходит там в заместителях начальника. А Семен зубы скалит:
— Ты мне дома жена, а не общественное мнение...
Ох этот Семен! И чего только мать нашла в нем? До чего он старорежимный экземпляр! Чуть мать задержится, сразу допрашивать начинает: «С кем была? О чем говорили? Кто домой провожал?»
— Мам, а мам, — напоминает о себе Вовка, когда Екатерина Сергеевна кладет трубку.
— Извините, товарищи.
Екатерина Сергеевна встает из-за стола и, переступив через длинные ноги художника, выходит в коридор. Глаза ее ввалились, лицо посерело, а на висках выступила седина. Хочется пожаловаться матери на учителя, который бандита Григорьева произвел в герои, рассказать о своих мальчишеских горестях. Но у матери взгляд отчужденный. И Вовка, понурив голову, тихо говорит:
— Меня из класса выгнали.
Лицо Екатерины Сергеевны покрывается красными пятнами. Она хватает сына за воротник пальто, встряхивает и так же, как в телефон, кричит:
— Номер не пройдет! Я тебя... — Она размахивается.
Но рука не достала Вовку. Закусив губу, засунув руки в карманы пальто, покачиваясь из стороны в сторону, как ходил Арсен, сын, не оглядываясь, пошел к выходу. Хлопнула дверь.
Екатерина Сергеевна расстегнула ворот кофты. «Что же это я? Даже не узнала, за что выгнали!» Нервно чиркнула спичкой, сломала. Еще раз чиркнула, закурила папиросу и вошла в завком.
У стола, дымя самокрутками, стоят бригадир ударной бригады из механического Владимир Вялых и секретарь заводского комитета комсомола Николай Дыбенко. Он в юнгштурмовке, перекрещенной кожаной портупеей. Из рукавов торчат узкие и длинные кисти рук, ноги, запрятанные в защитного цвета галифе и гетры, напоминают ходули.
Вертя в руках карандаш, Николай Дыбенко рассказывает Екатерине Сергеевне о мероприятиях, намеченных комсомольской организацией на время штурмовой декады. Комсомольцы объявили себя мобилизованными; ударники клянутся не покидать цеха, пока не выполнят по полторы нормы; решено учредить ордена лодыря и прогульщика и вручать этот позорный знак при всем честном народе.
Находясь под впечатлением ссоры с сыном, Екатерина Сергеевна не очень внимательно слушает комсомольского секретаря.
Бригадир Владимир Вялых вклинился в разговор:
— Орден — это, конечно, здорово! А вот деталей не хватает — это хуже. Темпы снижаются...
— А что поделаешь? Смежники задерживают.
— В кладовой детали есть. Да там сам черт ногу сломит!
Вялых предлагает привлечь для наведения в кладовых порядка ребят из соседней школы. Труд невелик — детали рассортировать. А польза производству будет большая. И школьники пусть к заводу привыкают.
— Ты в какой школе учился? — спрашивает Екатерина Сергеевна бригадира.
— В Четвертой имени Ленина.
— А тебя когда-нибудь выгоняли из класса?
— Случалось, — чистосердечно признался Владимир Вялых. — А что?
— Насчет школьников ты предложил правильно. Пускай помогут заводу. Это лучше, чем по улицам гонять.
Басовитый заводской гудок возвестил об окончании дневной смены. Кока вывесил над проходной полотнище, призывающее штурмовать прорыв и достойно встретить вторую большевистскую весну коллективизации.
В завкоме плавают тучи сизого табачного дыма. Екатерина Сергеевна «снимает стружку» с профгрупорга литейного цеха Виталия Глебова. Замасленная красноармейская гимнастерка, хранящая следы различных нашивок, свидетельствует, что ее хозяин недавно демобилизовался из армии.
— Все правильно, Екатерина Сергеевна. Да что я могу сделать? Ты попробуй поговори хотя бы со своим сродственником — Кузьмой Ягодкиным! Литейщик он хороший, ничего не скажешь. А сейчас запил и второй день на работу не является...
Уходит Глебов. Но дела не уходят — их ох как много! Екатерине Сергеевне надо позвонить в партком. Вечером собрание городского актива. Взгляд Екатерины Сергеевны падает на толстую папку. «Это тебе, дочка, не бумажки, а живые люди...» — до того явственно слышит она голос Петра Александровича, что даже оглядывается. Но в завкоме Кравченко нет. Теперь она на его месте. Ей, стало быть, и разбирать заявления.
