Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Но бумаги, — спрашивает Якоб, — залог, документ о продаже?..
Эномото небрежным жестом отмахивается от этих сложностей, с губ срывается: «П-ф-ф-ф».
— Я же говорю, — Грот улыбается, как святой, — такой благородный человек.
— Тогда, — у Якоба больше нет возражений, — да, ваше преосвященство. По рукам.
Вздох избавленного от мук страдальца исторгается из груди Ари Грота.
Настоятель, с написанным на лице спокойствием, произносит еще одну фразу, предназначенную для перевода.
— Те ящики, которые вы не продаете сегодня, — говорит Ионекизу, — вы продадите скоро.
— В этом случае, Владыка-настоятель, — Якоб продолжает гнуть свое, — знает меня лучше, чем я сам.
Настоятель Эномото произносит последнее слово: «Сходство».
Затем он кивает головой Косуги и Ионекизу, и вся свита, не оглядываясь, покидает склад.
— Ты можешь выйти, Be. — Якоба не отпускает необъяснимая тревога, несмотря на то, что сегодня ляжет спать гораздо более богатым человеком, чем был до того момента, как утреннее землетрясение сбросило его с кровати. «При условии, — думает он, — что настоятель-владыка Эномото окажется верен своему слову».
Владыка-настоятель Эномото слово держит. В половине третьего Якоб выходит из резиденции директора с сертификатом депонирования на руках. Заверенный подписями свидетелей, Ворстенбоса и ван Клифа, документ может быть обращен в наличные в Батавии или даже в офисах компании в Зеландии — во Флиссингене, на острове Валхерен. Сумма, равная пяти или даже шестилетнему жалованью на его предыдущей работе, клерком в порту. Ему предстоит отдать долг своему знакомому, другу дяди, в Батавии, который одолжил деньги на покупку ртути. «Самая большая удача в моей жизни, — думает Якоб, — а ведь чуть не вложился в покупку трепанга — и, без сомнения, Ари Грот тоже получил выгоду от сделки». Но, в любом случае, продажа ртути загадочному настоятелю оказалась исключительно выгодной. «А оставшиеся ящики, — рассчитывает Якоб, — должны уйти за еще большую цену, после того, как другие торговцы увидят, какую прибыль получит Эномото». К Рождеству на следующий год он намерен вернуться в Батавию с Унико Ворстенбосом, чья звезда к тому времени должна разгореться еще ярче — после того, как он очистит Дэдзиму от зловонной коррупции. И он сможет посоветоваться со Звардекроном или с коллегами Ворстенбоса и инвестировать ртутные деньги в еще более прибыльные товары — кофе, скорее всего, или тиковое дерево, — чтобы накопить состояние, которое поразит отца Анны.
На Длинной улице появляется Ханзабуро, выходящий из дома Гильдии переводчиков. Якоб возвращается и Высокий дом, чтобы положить драгоценный сертификат в матросский сундук. Он колеблется, но все‑таки достает веер с ручкой из адамова дерева и кладет в карман камзола. Затем спешит на Весовой двор, где сегодня взвешиваются и проверяются на наличие примесей свинцовые слитки, которые потом следует уложить в те же ящики и запечатать. Даже под навесом жара усыпляет и обжигает контролеров, но их пристальное око должно внимательно следить и за показаниями весов, и за кули, и за количеством ящиков.
— Как благородно с вашей стороны, — шипит Петер Фишер, — появиться на рабочем месте.
Все уже знают о выгодной сделке с ртутью новоприбывшего клерка.
Якоб не находится с ответом, поэтому утыкается носом в учетный лист.
Переводчик Ионекизу наблюдает за происходящим из‑под соседнего навеса. Работа идет медленно.
Якоб думает об Анне, стараясь вспомнить, какая она, и представить себе ее не как рисунок в альбоме.
Загорелые под солнцем кули прибивают крышки ящиков.
Четыре часа, согласно карманным часам Якоба, приходят и уходят.
В какой‑то момент Ханзабуро покидает Весовой двор безо всякого объяснения.
Без четверти пять Петер Фишер говорит: «Это двухсотый ящик».
Без пяти пять старший купец теряет сознание от жары.
Тут же посылают за доктором Маринусом, и Якоб принимает решение.
— Позволите на минутку отлучиться? — спрашивает он Фишера.
Фишер намеренно долго набивает свою трубку.
— Насколько долгая ваша минута? У Оувеханда она пятнадцать или двадцать минут. У Баерта — дольше часа.
Якоб встает. Мышцы ног покалывает от долгого сидения.
— Я вернусь через десять минут.
— Значит, ваша одна равняется десяти. В Пруссии джентльмен всегда выражается определенно.
— Я пойду, — бормочет Якоб едва слышно, — пока не передумал.
Якоб ждет на оживленном Перекрестке, наблюдая, как мимо него взад и вперед проходят рабочие. Доктор Маринус появляется довольно скоро: он ковыляет с двумя переводчиками, которые несут его медицинский саквояж, чтобы помочь потерявшему сознание купцу. Он видит Якоба и просто проходит мимо, чему Якоб только рад. Дым, пахнущий экскрементами, выходящий из его пищевода в завершающей стадии эксперимента с дымовым клистиром, отбил всякое желание искать дружбы доктора Маринуса. Из‑за позора, испытанного им в тот день, он избегает и госпожу Аибагаву: естественно, что она — да и другие семинаристы — теперь видит в нем полуобнаженный агрегат с жировыми клапанами и трубками из плоти!
«Шестьсот тридцать шесть кобанов, — признается он себе, — повышают самоуважение».
Семинаристы покидают больницу: как и рассчитывал Якоб, вызов Маринуса оборвал их сегодняшние занятия. Госпожа Аибагава выходит последней, прикрываясь зонтиком от солнца. Он отступает на пару шагов в переулок Костей, будто направляется к складу «Лилия».
«Все, что я делаю, — убеждает себя Якоб, — так это возвращаю потерянную вещь владельцу».
Четыре молодых человека, два охранника и акушерка сворачивают на Короткую улицу.
Якоб теряет самообладание; Якоб берет себя в руки.
— Простите, пожалуйста!
Процессия поворачивается к нему. Госпожа Аибагава смотрит на него.
Мурамото, старший студент, приветствует Якоба:
— Домбага-сан!
Якоб снимает соломенную шляпу:
— Еще один жаркий день, господин Мурамото.
Тот рад, что Якоб вспомнил его имя; другие присоединяются к поклону. «Жарко, жарко, — охотно соглашаются они. — Жарко!»
Якоб кланяется акушерке:
— Добрый день, госпожа Аибагава.
— Как… — ее глаза весело поблескивают, — …печень господина Домбуржца?
— Гораздо лучше сегодня, благодарю вас. — Он сглатывает слюну. — Благодарю вас.
— А как, — говорит Икемацу с нарочитой серьезностью. — Как ин-тус — сус — цеп — ция?
— Волшебство доктора Маринуса излечило меня. Что вы сегодня изучали?
— Кан — соми — шан, — отвечает Кадзиваки. — Когда кровяной кашель из легких.
— А, туберкулез. Ужасная болезнь, и довольно распространенная.
Инспектор приближается от Сухопутных ворот: один из охранников что‑то говорит.
— Вы извините, — Мурамото поворачивается к Якобу, — но он говорит, что мы должны уйти.
— Да, я не буду вас задерживать. Я просто хочу вернуть это… — он достает веер из кармана, — госпоже Аибагаве: она оставила его в больнице.
Ее глаза вспыхивают тревогой. Вопрошают: «Что вы делаете?»
Его смелость улетучивается.
— Веер, вы забыли его в больнице доктора Маринуса.
Подходит инспектор. Раздуваясь от важности, говорит с Мурамото.
Мурамото переводит: «Инспектор желает знать, что это, господин Домбага».
— Скажите ему… — Какая ужасная ошибка! — Госпожа Аибагава забыла свой веер. В больнице доктора Маринуса. Я возвращаю.
Инспектора этот ответ не устраивает. Он отдает короткий приказ и протягивает руку, желая, чтобы веер передали ему, совсем как директор школы требует от школьника оправдательную записку.
— Он просит: «Пожалуйста, покажите», — господин Домбага, — переводит Икемацу. — Чтобы проверить.
«Если я послушаюсь, — понимает Якоб, — вся Дэдзима, весь Нагасаки узнает, что я нарисовал ее портрет и вставил в веер». Этот дружеский знак внимания, догадывается Якоб, могут истолковать неправильно. Он даже может стать причиной местного скандала.
Пальцы инспектора никак не могут справиться с тугой защелкой.
Краснея от ожидания, Якоб молится, чтобы все хоть как‑то образовалось.
Госпожа Аибагава что‑то тихо говорит инспектору.
Инспектор смотрит на нее, его суровое лицо чуть-чуть, но смягчается…
…затем он весело фыркает и передает ей веер. Она кланяется.
У Якоба возникает ощущение, будто он только что прошел по лезвию ножа.
Вечером веселье царит и на Дэдзиме, и на берегу, словно всем захотелось прогнать подальше ужасные воспоминания утреннего землетрясения. Бумажные фонарики развешаны по главным улицам Нагасаки, и, чтобы сбросить напряжение, люди собираются в самых разных местах: в доме полицейского Косуги, в резиденции заместителя директора ван Клифа, в Гильдии переводчиков и даже в комнате охранников Сухопутных ворот. Якоб и Огава Узаемон встретились в Сторожевой башне. Огава привел инспектора, чтобы снять обвинение в чрезмерно тесном общении с иноземцами, но тот уже так набрался, что глоток саке отправил его в глубокий сон. Ханзабуро сидит несколькими ступенями ниже с очередным, насильно навязанным домашним переводчиком Оувеханда. «Я вылечил себя от герпеса», — похвалился Оувеханд на вечерней поверке. Разбухшая луна перевалила через гору Инаса, и Якоб наслаждается прохладным бризом, несмотря на сажу и запах нечистот. «Что это за скопища огоньков? — спрашивает он, указывая. — Там, над городом?»
