Наталья Павлищева - Дом Счастья. Дети Роксоланы и Сулеймана Великолепного
– Все мои, чужих не держу.
Сулейману было удобно с таким сыном, этот не доставлял никаких неприятностей, а потомство? Что ж, его можно и содержать.
Однажды Баязид, хитро усмехнулся:
– Когда брат затеет уничтожить мое потомство, ему придется потрудиться, чтобы всех выловить.
Меньше всего в семье повезло Джихангиру.
Он болел всегда, с самого рождения. Казалось, младшего шехзаде никто и не помнил здоровым.
Роксолана родила последнего сына после большого перерыва, до того все дети шли один за другим, словно ждали не могли дождаться своей очереди в ее чреве, даже рождались недоношенными, но за жизнь цеплялись и вырастали крепкими. Умер только Абдулла, но и тот от оспы, от которой нет спасения ни больным, ни здоровым, ни слабым, ни самым сильным.
Джихангира же Хасеки родила через пять лет после Баязида, когда казалось, Аллах больше не даст детей. Но это не Аллах не давал, просто после Баязида повитухи в один голос твердили, что лоно изношено пятью детьми, что нужно применять средства, чтобы не рожать так часто.
Она никогда бы не решилась такого делать, ни одна религия не приветствует противление зачатию детей, заставила только мысль о том, что, погибнув при рождении следующего ребенка, осиротит, а значит, вынесет смертный приговор всем остальным. Детям ненавистной гяурки нет места на этом свете, их участь будет незавидной.
Роксолана давным-давно, еще со времени рождения первенца Мехмеда гяуркой не была, приняла ислам, чтобы сына не могли упрекнуть верой матери. Не пожалела, Бог един для всех, он понял, что не ради выгоды, не ради славы или власти веру сменила, а ради спокойствия детей. Спокойствия так и не было, и гяуркой ее продолжали звать даже после того, как хадж совершила. Должны бы ходжи звать, а звали гяуркой. Людские языки часто несправедливы.
Маленького Джихангира просто проглядели. Роксолана, болея сама, доверила сына приставленным валиде нянькам, а те вместо того, чтобы развивать не слишком крепкого малыша, ограничивали того в движениях, туго пеленали и кормили, как взрослого. Когда Роксолана взяла все в свои руки, то ахнула – мальчик был слаб, словно и не жилец вовсе, зато имел огромный животик и кривую спину.
Она видела таких еще дома в Рогатине, тоненькие, словно тростиночки, детишки с огромными животами перебирали ножками-палочками и без конца ныли, прося кушать. Но то были дети семьи, побиравшейся на паперти, их и держали такими ради людской жалости. А здесь султанский сын, шехзаде, у которого не то что еды, золота столько, что весь Рогатин купить можно.
Зейнаб помогла, малыша сумели подправить, но спинка так и осталась кривой, его позвоночник уже изогнулся. По Стамбулу пополз слух: у проклятой ведьмы горбун родился! Не было у Джихангира горба, только спина кривоватая, что позже не помешало ему сесть на коня.
Как же это больно, не физически больно, к этой боли Джихангир привык и ее не замечал, а морально – знать, что ты худший. Во всем: физически искалечен и не можешь все делать так же легко, как красавцы-братья, тебе труднее даются науки, потому что проклятая боль все время отвлекает, а еще ты последний в очереди на трон, что означает безусловный приговор.
Жизнь Мехмеда омрачена постоянным соперничеством со старшим братом Мустафой, на жизни остальных лежит вот эта печать: предрешенности. Но у тех хоть какая-то цель есть, а Джихангир всегда один и никому не нужен.
Когда пришло время самому осваивать азы правления, куда султан отправил младшего сына? Не в Манису или далекий Караман, с которых начинали другие братья, а в Трабзон. Правда, это родина самого Сулеймана, но ведь отец Сулеймана тогда еще шехзаде Селим был своим отцом в Трабзон сослан.
Неужели это и для Джихангира ссылка?
За что? За то, что родился больным и спину повредили еще в младенчестве? Но его ли в том вина?
За то, что неугоден своим искореженным телом, оскорбляет взор Повелителя?
Но ведь этого его кровь от крови, плоть от плоти.
Джихангир не привык спорить, он даже не спросил, почему отправляют так далеко, просто уехал, почти не попрощавшись.
А Сулейман хотел как лучше, у него самого о Трабзоне остались только хорошие воспоминания (от детства они всегда такие), хотел, чтобы сын увидел, с чего начиналась жизнь отца. Объяснить не получилось, да он и не слишком старался, закружили другие дела.
Джихангир в Трабзоне не слишком спешил основываться, жил, как получалось, словно чувствуя, что это ненадолго, и утешая себя тем, что в этом городе проживал, будучи сосланным, дед, будущий султан Селим Явуз.
Джихангиру не грозило когда-нибудь заслужить такое прозвище, Грозным он не был вовсе, любил поэзию, философию, любил птиц…
Жил в одиночестве, хотя и среди свои придворных. Они кланялись, старались угодить, помочь, как могли, поддерживали беседы, часто умные, но это были чужие люди. Джихангир страшно тосковал: семья далеко, а он один в Трабзоне.
Потому, когда от шехзаде Мустафы приехал гонец, Джихангир страшно удивился. Он всегда восхищался старшим братом, мечтал быть похожим даже не на отца или деда, а именно на Мустафу. Старший сын Сулеймана впитал в себя все самое приметное от предков. Говорили, что он очень похож на прадеда – султана Баязида, который всем взял – и удалой статью воина, и блеском двора, и умением нравиться всем.
Как же Джихангир хотел быть на него похожим! Всегда хотел, еще мальчишкой.
Мустафа уехал править Караманом совсем юным, лет четырнадцати. В таком возрасте получить своих советников, казначея, евнухов… свой гарем… Джихангир родился позже, а потому видел брата только во время его коротких визитов в Стамбул, но видел всегда со стороны. Мустафа приезжал словно покрасоваться, он не снисходил до бесед с младшими братьями, а уж с Джихангиром тем более. Что мог сказать пусть и разумный, начитанный, но увечный Джихангир? О чем беседовать блистательному Мустафе с ничтожным младшим выродком ненавистной Хуррем?
Конечно, Мустафа ловил на себе восхищенные взгляды младшего сводного брата, но не больше. Любуется? Да пусть! Им все любуются.
А Джихангир и впрямь смотрел на старшего принца завороженными глазами. У Мустафы было все, что нужно для блистательного султана – высок в отца, строен, мужественен, так красив в своей надменности! От Мустафы исходила властная уверенность, которой не было и не могло быть у самого Джихангира.
Конечно, его собственный брат Мехмед тоже хорош и красив, возможно даже лучше Мустафы, но Мехмеду не хватало именно этой уверенности будущего султана, он был вторым после Мустафы.
Когда за какую-то провинность Повелитель вдруг отправил Мустафу из Манисы в Амасью, а в саму Манису посадил Мехмеда, Джихангиру было десять лет, и он не понимал, как мог отец предпочесть блестящему Мустафе спокойного Мехмеда.
А потом Мехмед умер, и матушка плача твердила, что его отравили. Тогда Джихангир подумал, что Мустафу бы никто не рискнул отравить, потому что он сильный, он настоящий султан.
Джихангира старательно оберегали от всех сложностей жизни, словно боясь, что это совсем его погубит, а зря, потому что вырос слабым не только телом, но и в большой степени духом. Нет, шехзаде не был ни предателем, ни трусом, ни слюнтяем, но он не мог противостоять мерзости мира, в котором жил. Верил сказкам и мечтал о чем-то несбыточном. Таким не место среди сильных мира сего. Живи он под крылышком отца и матери, продолжал бы писать стихи и много читать, но захотелось самостоятельности, захотелось быть хоть чуть похожим на самого старшего из братьев, на Мустафу.
И вот теперь великолепный в своей уверенности Мустафа вдруг решил привлечь его в друзья! Джихангиру задаться бы вопросом почему. Зачем блестящему наследнику младший брат, больше похожий на больную тень? Какая дружба может быть между самоуверенным до жестокости, взрослым (на шестнадцать лет старше) Мустафой и слабым, неуверенным в себе Джихангиром?
Бывает, когда сильный, опытный старший берет под свое крыло, опекает более слабого младшего, но Джихангир забыл, что закон Фатиха никто не отменял. Вряд ли, уничтожив Селима и Баязида с их потомством, Мустафа пожалел бы больного Джихангира. Нет, младший брат был нужен шехзаде для чего-то другого. Только кому до этого было дело?
Джихангир счастлив, казалось, свет Мустафы падет и на него, отразится, давая отблеск, он готов быть не солнцем, подобно Мустафе, а всего лишь зеркалом, отражающим свет этого солнца. Готов смотреть в рот, ловя каждое слово, впитывать каждый звук, замечать каждое даже самое малое движение, чтобы, запомнив, потом повторить.
Блистательный брат позвал его к себе, разве мог Джихангир чувствовать что-то, кроме счастья? Ему позволено побыть рядом с кумиром, со светилом… Разве могли существовать какие-то сомнения или опасения? Да и почему Джихангир должен бояться брата, составить конкуренцию которому не мог ни в чем, а, следовательно, не был опасен?
