Наталья Павлищева - Дом Счастья. Дети Роксоланы и Сулеймана Великолепного

Он скупо улыбнулся, хотя улыбка получилась скорее усмешкой:

– Разве ты не привыкла быть виноватой во всем, что происходит в Османской империи? Не обращай внимания, будь выше этого.

Роксолана сердцем уловила что-то в его голосе, напряглась:

– Повелитель, пусть молва приписывает мне что угодно, но я сама хочу знать. Вы… можете мне сказать, за что казнили шехзаде Мустафу?

Сулейман помрачнел. Стоявший поодаль Рустем опасливо косился на султаншу, она заметила это и напряглась еще сильней. Неужели и правда Рустем что-то передал султану, за что Мустафа поплатился головой? Но она-то здесь при чем? Доколе молва будет связывать ее имя со всеми неприятностями в империи?! Можно хоть раз открыть всем правду, чтобы оправдать ее, а не замалчивать, объясняя, что молва глупа?

– Шехзаде Мустафа казнен именно за то, о чем твердит молва. Но письма не подложные, на них настоящая печать шехзаде. И он действительно готовился устранить меня. – Сулейман смотрел прямо, взгляд твердый.

Да, и без закона Фатиха он имел право опередить мятежного сына.

– Кто принес вам эти письма? Рустем-паша?

– Да.

Краем глаза Роксолана заметила, как внимательно прислушивается к их беседе зять. Значит, все-таки он… Но почему молва связала с письмами ее имя? Рустем не виноват, он верно сделал, что принес письма падишаху, но если письма не подделка, то почему бы не сказать честно, откуда они у бывшего визиря?

Она так и спросила.

Лицо Сулеймана потемнело совсем. Неужели письма подделка? Но тогда следует казнить Рустема-пашу, как бы ни было жаль мужа Михримах. Может, он поверил подделке сам? Вот почему султан отстранил его от должности. Но это малая кара за навет, приведший к казни наследника престола. Как бы Роксолана ни относилась к Мустафе, она признавала его право первородства и то, что шехзаде достоин быть следующим султаном.

– Нет, письма не подложные, они настоящие. Шехзаде не боялся их писать, так как был уверен, что я ничего не предприму против, а янычары его поддержат. Мне скоро шестьдесят, Мустафе скоро было бы сорок, ему некогда ждать моей смерти, да и не хотелось. Он был готов отправить меня следом за предками.

– Откуда эти письма у Рустема-паши?

– Ты уверена, что хочешь знать?

– Да, если рассказать честно, это оправдает мое имя. Я не передавала визирю писем, почему должна отвечать за это? Мое имя и без того треплют на всех базарах империи и всех углах Бедестана. Пусть хоть в этом оно будет чисто. Где Рустем-паша взял письма? Я хочу, чтобы узнали все.

Сулейман знаком подозвал зятя. Тот подошел, держа руки сложенными, пальцы сцеплены так, что побелели. Глаза опущены вниз, словно ему предстояло сказать то, чего он не желал говорить ни при каких обстоятельствах.

– Рустем-паша, кто дал вам письма шехзаде Мустафы?

Рустему было трудно разлепить губы. Роксолана буквально впилась взглядом в его лицо, с трудом сдерживаясь, чтобы не крикнуть:

– Ну?!

Подтолкнул зятя султан:

– Говори, я приказываю.

– Шехзаде Джихангир. Он привез.

У Роксоланы перехватило дыхание. Да, ей говорили, что Джихангир дружит с Мустафой, но она считала это хорошим признаком, может, у Мустафы, когда тот станет султаном, не хватит духу казнить брата-приятеля?

Она поняла все: Джихангир узнал о предательстве брата, но сам не смог рассказать об этом отцу и допустить предательства тоже не смог. Султан уже однажды простил мятежного наследника, может, простит еще раз? Видно, надеясь на такое прощение, Джихангир и передал письма через Рустема-пашу.

Вот почему он покончил с собой!.. Не выдержал укоров совести…

Но если бы ничего не сделал, то вышло бы еще хуже…

Несчастный мой сын! Каково же тебе было там, вдали без помощи и совета?

Она уделяла много внимания старшим Селиму и Баязиду, потому что те могли натворить бед, Джихангир проблем не создавал, ему, несмотря на увечность, опека не требовалась. Советы тоже…

Казалось, что не требовались.

Они оставили сына без помощи в самый трудный час, и ему пришлось решать все самому. Как бы ни поступил Джихангир, получалось предательство. В любом случае он предавал либо брата, либо отца. Он хотел как лучше, хотел примирить…

Молва этого не поймет, если узнают, что именно Джихангир отдал письма Мустафы султану, то его имя будет смешано с грязью. Джихангира уже нет, и потомства, которому можно стыдиться за него, тоже нет, но людская память… Нет, молва не должна связывать имя Джихангира с предательством, даже если это не предательство вовсе. Не должна!

– Лучше я… Пусть лучше обо мне говорят…

Она ничего не объясняла, но и Сулейман, и Рустем все поняли. Поняли боль и отчаянье матери, ее готовность принять вину сына на себя даже посмертно.

Рустем коротко кивнул и отошел, а Сулейман долго смотрел на неподвижную, словно окаменевшую от горя Роксолану и думал о том, сколько же ей пришлось перенести за время жизни в Стамбуле.

– Ты была счастлива со мной?

Она словно очнулась от сна, вздрогнула, глянула недоуменно:

– Почему была? Я счастлива…

Его рука легла на ее голову, не в силах сдерживаться, Роксолана уткнулась ему в плечо. Султан прижал любимую к себе, гладил волосы, давая выплакаться на своей груди.

Такое они могли позволить себе только в спальне, наедине, и вот впервые там, где их хоть одним глазком могли увидеть подданные.

На аллее показалась Михримах, Рустем-паша знаком остановил жену, увлек за собой в сторону:

– Не мешай…