Эмилиян Станев - Иван Кондарев
— Нет смысла зря проливать кровь!.. Вы слышите? Приказываю вам сложить оружие!..
В телефонной трубке рокотал голос Викилова:
— Ты кто такой, чтобы мне приказывать?.. Ты мне ответишь головой!
— Именем народа прошу вас прекратить стрельбу и выслать парламентеров!
На другом конце провода полковник бросил трубку. Стрельба со стороны казармы усилилась. Шальная пуля попала в раму окна, зазвенели стекла, и Ташков, в синей антерии, присланной ему женой, когда он сидел под арестом, присел на корточки за столом.
Янков обхватил руками голову и почувствовал новый приступ страха… Когда взрывы потрясли непрочное здание, он соскочил с нар, думая, что их сейчас убьют, а когда распахнулись двери камеры и стало ясно, в чем дело, его охватила растерянность. За те девять дней, которые он провел под арестом, он успокоился и примирился. Он говорил себе, что раз правительство узнало о готовящемся восстании и повсеместно приняло такие же меры, восстание не произойдет и так будет лучше не только для него, но и для всех; ему больше ничто не угрожает — никто не будет нести ответственности за тех, кто поддался наущениям Коминтерна. Целых девять дней он жил убеждением, что он и его товарищи пожертвовали свободой и достоинством во имя спасения партии… Он пришел в себя, положил трубку, и блуждающий взгляд покрасневших от напряжения и бессонницы глаз скользнул по лицам товарищей — они одни только и остались тут, остальные, освобожденные из тюрьмы, сражались в городе.
— Пойдемте домой, пока все прояснится. Невозможно связаться ни с Тырново, ни с другими городами, — сказал Тодор Генков. Адвокат с трудом сдерживался от того, чтобы не сбежать домой немедля; его давно не бритое лицо вытянулось, толстая складка, прорезавшая мясистый лоб, выражала страх и страдание.
— Чему быть, того не миновать, — настаивал и Ташков.
Сам Янков был того же мнения. Уйти, подождать, пока рассветет и станет известно, каково положение хотя бы в округе, но честолюбие и гордость удерживали его от этого, он надеялся, что сейчас по всей стране идут баррикадные бои. Ничто больше уже не зависит от него — все в руках Кондарева и его людей. Он мог остаться безучастным зрителем, если бы ему не было стыдно торчать здесь и, вертя ручку телефонного аппарата, взывать к благоразумию, сознавая бессмысленность этой затеи и собственное бессилие. Еще несколько часов, и станет ясно, чем все это кончится, и тогда за этот стол или снова сядет запертый сейчас в арестантской Кантарджиев, или же как победитель сюда придет Кондарев со своими людьми. Но на что они рассчитывают, как сумели за эти девять дней подготовиться, какими силами располагают?
Он попытался связаться с вокзалом и склонить находящегося там офицера сложить оружие: «Чем меньше крови, тем меньше ответственность». Но вокзал откликался только пулеметными очередями да беспорядочной ружейной стрельбой. Телефонистка захваченного почтово-телеграфного отделения тщетно взывала:
— Вокзал! Вокзал!.. Говорите с околийским управлением… Вокзал!
В трубке трещало, переплетались незнакомые голоса, казалось, над городом кудахтала железная наседка, во дворе кто-то кричал:
— Хомуты! Куда подевали хомуты?
Бабаенев, который отправился арестовывать блокарей, вернулся перепуганный и усталый.
— Военные нажимают, хотят войти в город. Пятеро солдат ранено. Имеются убитые — Петр, что ты выяснил? Неужто везде?..
Янков с отвращением взглянул на его побелевшие, дрожащие губы, обрамленные черной бородой, и сразу же почувствовал неприязнь к тем, кто остался верен ему из страха и готов был бросить его в любой момент.
Тонкостенное здание сотрясалось — внизу, где размещалась городская управа, выламывали дверь. Удары и крики, незнакомые голоса в телефонной трубке и собственные мысли уносили его, как течение реки.
Кто-то бежал по лестнице, и через минуту в кабинет ворвался Кондарев.
— Товарищи сражаются, некому организовывать боевые группы, а вы тут сидите!.. Необходимо арестовать членов шпицкоманды и отобрать у них оружие…
Янков почувствовал, как злоба к Кондареву вспыхнула в нем с неожиданной силой. Он не мог спокойно смотреть на это лицо: горящие глаза обвиняли его и, возможно, видели, что происходит у него в душе.
— Я не могу одобрить этого, пока не выясню, что происходит в стране, — сказал он твердо, но голос в конце фразы сорвался.
— Что-о, не одобряешь? А кто тебя спрашивает? Я — председатель революционного комитета. Дай телефон! — Кондарев вырвал из его рук трубку и яростно завертел ручку аппарата. Зеленоватый китель натянулся, под мышкой лопнул шов.
Янков вскочил как ужаленный.
— Расхлебывайте сами, что заварили! Меня вы ни о чем не спрашивали, и я вам согласия не давал! — Он пошатнулся и выбежал из кабинета на лестницу, как был, без шапки. Следом за ним вышли и его товарищи.
В подвал городской управы заталкивали арестованных блокарей, во дворе грузили на повозку один из пулеметов. Ступая по битому стеклу и обвалившейся штукатурке, Янков пересек главную улицу и, не думая о своих товарищах, свернул в переулок. Он бежал, сам не зная, почему бежал. Торопился домой, чтобы переодеться, умыться и увидеть семью, или просто бежал?! Он, который с двадцати лет вдохновенно говорил об этом дне, верил ли он в него или только в воображении своем забавлялся революцией? И революция ли это или мятеж кучки людей, которые, с тех пор как стали «партийцами» в конце войны, кричали, что их обманули, и требовали уличных боев и восстания? Революция — это другое: торжественное, неудержимое, это огромные массы народа с фанфарами, барабанами, со знаменами, движущиеся в победоносном марше, а не горстка безумцев, которых армия раздавит в два счета. Как он мог допустить, чтобы дошло до этого? Он ведь знал, что пароль для начала восстания дан (курьер лично ему вручил его еще до арестов), и, хотя скрывал его от товарищей, все же о нем стало известно, и нашлись безумные головы, решившие выполнить призыв центра. А все потому, что Кондарев вырвал людей из его рук… С того времени, как сгорел клуб, он уже не мог подчинить их своей воле…
В то же время он сознавал, что за этими мыслями скрываются и другие, прямо противоположные, но не хотел предаваться им — гордость и самолюбие не позволяли ему этого. Неужели он забыл унижения девятого июня, когда его возили в военном грузовичке, как пленника, как передвижной агитационный громкоговоритель, чтобы он убеждал крестьян разойтись по домам? Забыл эти дни в арестантской, проведенные в пустых надеждах?
Напуганные обыватели, глядя сквозь опущенные занавески, видели, как лидер коммунистов, народный трибун и пламенный оратор, чьи слова нагоняли на всех страх, бежал по улицам домой, без шапки, оборванный и неумытый, как бежит с поля боя генерал, покинутый своими солдатами. Вот так же бежал он и в ту ночь, когда горел клуб, чтобы спасти хоть что-нибудь из того, без чего не мог представить своей жизни.
В Беженской слободе он видел, как люди торопились загнать скотину, слышал свист пуль. Он прижался к какому-то дому, чтобы перевести дыхание, и только тогда понял, что и на шоссе за вокзалом идет бой, — он увидел наступающих нестройной цепью повстанцев и узнал среди них крестьян. Он был поражен, его словно ошпарили кипятком; не обращая внимания на беспорядочную пулеметную стрельбу, он кинулся к своему дому и оказался перед запертыми воротами. Заколотил по ним кулаками, но они не отпирались; через калитку соседей Янков проник в свой цементированный дворик, продолжавший спать за крепкой высокой кирпичной оградой. Девять дней не видел он этого дворика и одноэтажного побеленного домика в глубине его, долго, очень долго был оторван от всего этого, забыл даже, что это его дом, что тут его дети и жена.
Жена встретила его в ночной сорочке, в вырезе которой виднелась бледная увядшая грудь; голубые испуганные глаза вспыхнули радостью. Пока она обнимала его, прибежали дети, жались к нему, хватали за полы измятого пиджака. «Папочка пришел, папочка!» «Там было страшно, папочка? А почему стреляют в городе?» — спрашивала Роза и пыталась взобраться к нему на руки. Карло, постарше и поразумней, плакал, напуганный видом отца и стрельбой.
— Как тебя выпустили, Петр? Что происходит в городе? Почему ты так на меня смотришь? Почему молчишь? — допытывалась жена. — Говори же, онемел ты, что ли?
— Не слышишь? Восстание». Это все они… Дай мне переодеться и умыться. И найди мою военную форму, — ответил он и сам удивился своей просьбе: ведь он даже не думал об этом.
— Я еще на тебя и посмотреть не успела. Ты голоден?
Он непонимающе взглянул на нее. Мысли его продолжали течь по своему руслу помимо воли, будто не он, а кто-то другой думал вместо него, а глаза видели подступающих к шоссе крестьян.
— Принеси мне теплой воды для бритья, — сказал он, сняв пиджак, и подошел к умывальнику… Если действительно крестьяне сошлись, если народ поднялся, разве может он сидеть сложа руки, как может не быть среди них Янкова, которого они так хорошо знают?! Он чувствовал, как мучительно, до боли сжимается сердце, как охватывает желание поскорее идти туда, он сознавал, что в жизни его происходит нечто роковое, от чего ему теперь не уйти…
