Эмилиян Станев - Иван Кондарев
Анастасий перебрал в уме все, что узнал за последние дни, и остановил взгляд на повозках. На них лежала тень от здания. Еще часа полтора или два, как только луна зайдет за холм, и солдат этих искромсают гранаты, брошенные через забор теми… Он вздрогнул, словно ему снова привиделся какой-то кошмар, и вспомнил, что кошмары всегда приходят внезапно: когда душа погружается в забвение и блаженство, вдруг появляется нечто и возвращает ее к ужасной действительности… Какая ирония судьбы! Чтобы спасти себя от убийства, он должен помогать совершению новых убийств. Он, считавшийся первым среди революционеров в городе, стал им чужд, но ждет спасения от них… Словно повисший над пропастью ждет, когда его снимут со скалы. Он почувствовал страшную слабость, и снова знакомая свинцовая тяжесть в затылке — она появлялась всякий раз, когда ум его увязал в чем-то неразрешимом. О, если бы он смог поверить в их новое общество, в народ или в какую бы то ни было новую иллюзию! Но он не верил уже ни во что и не искал никакой другой истины, кроме той, которую открыл в самом себе. Она овладела его сознанием, гипнотизировала его.
Анастасий то и дело поднимался с грязного пола, пытаясь размяться. Под ногами скрипели доски, кепка срывала висящую повсюду паутину, изо всех углов глядела пыльная жалкая рухлядь, и он снова садился на постланную на полу газету, униженный своей беспомощностью, с навязчивой мыслью, что и сам он уже жалкое отребье, чье место среди хлама. Кусок стекла блестел, как глаз, и, казалось, подстерегал его; на боку тяжелый револьвер все время напоминал о себе…
Может, это фарс, дурной сон и обман? А если ТЕ не придут, бросят его здесь? Тогда и завтра будет продолжаться мучительная болезнь, в которую превратилась теперь его жизнь. Сандев будет бормотать какие-нибудь объяснения, станет убеждать его остаться еще на день» на два, «пока не выяснится положение». И снова ему будут носить, как собаке, еду и воду, его будут обманывать и перебрасывать из одного убежища в другое, потому что он для них бремя. Они понимают, что с ним все кончено, что он уже не товарищ и единомышленник, а умирающий, болезнью которого боятся заразиться. Все так заботятся о нем не потому, что он герой, а потому что убил уже двух человек, приговорен к смерти и ему ничего не стоит убить и кого-нибудь из них. Они боятся убийцу и не смеют оставить его. Стоит ли говорить им о своих страданиях? Одиночество ему необходимо и дорого, потому что только оно позволяет созерцать то, что происходит в нем. Оно всегда было ему броней, повязкой, предохраняющей рану от прикосновения внешнего мира. Но сможет ли он жить тем, чем жил до сих пор, если вообще останется жив? Или же будет витать в своих воображаемых мирах те считанные дни, пока ему все окончательно не опротивеет, интерес к этому занятию пропадет и ум устанет созерцать?
Анастасий вспомнил мать, и снова ему пришла в голову мысль, что, если ничего не выйдет из «их восстания», он пойдет домой и там положит всему конец. Хоть будет кому обмыть его тело, закрыть глаза и проводить на кладбище. Он попытался пробудить в себе к этой женщине прежнюю детскую любовь и с огорчением понял, что это невозможно. В душе его царила ледяная пустыня, а мать оставалась где-то далеко-далеко в другом мире…
Начали бить городские часы… Два-а-а! Три-и-и! Луна давно уже откатилась за оконце, по всему городу пели петухи. И снова, как в ту ночь, когда он убил доктора, неподалеку заревел осел, и его словно швырнули во что-то бесконечно пошлое. Жажда жизни, как рыдание, распирала грудь, со страшной силой и напряжением прорвалось неодолимое желание спастись, ему казалось, что со сгущающейся на чердаке темнотой он вползает в свою могилу…
Он принялся считать минуты, прислушивался, как осужденный на смерть, который ждет, когда его поведут на виселицу. Слух ловил каждый звук, доносящийся из внешнего мира. Где-то затявкала собачонка, заревел в хлеву и загремел цепью общинный бык. В наступившей тишине все вокруг него словно бы притаилось; притаился и замер он сам и весь мир. Внимание его снова сосредоточилось на противоположном здании. Одно из окон на втором этаже светилось. Он не видел его, но видел свет, который желтоватой полосой падал на улицу позади околийского управления. Возможно, вход и лестница также были освещены и, наверное, возле пулеметов стоят на часах жандармы и солдаты. Он попытался представить себе, как на них нападут, и воображение его помчалось во всю прыть, как выпущенный на волю конь. Как раз тогда его обостренный слух уловил скрип лестницы внизу. ИДУТ! Его начала бить дрожь, тело вдруг ослабло.
Дверца приоткрылась. Вошел Сандев. Задыхаясь от волнения, Анастасий стремительно обнял его.
— Брат! Братец! — шептал он.
Сандев смотрел на него сурово, недоумевающим взглядом.
— Ты что-то заметил, а?
— Удалось бы… Ах, только бы нам удалось, братец… только бы удалось…
— Почему ты дрожишь, черт побери?.. Пошли, пора.
Словно во сне спустился Анастасий по лестнице.
В заросшем бурьяном дворике их ждали Грынчаров и какой-то молодой человек. За забором поджидали еще трое. Анастасий узнал Кондарева и Сану. Кто-то шепнул ему на ухо. Он не понял, что именно, но машинально вытащил заряженный револьвер. Сана поглядел на какой-то предмет, который держал в руке. Кондарев наклонился к нему. Потом оба отступили назад, рука Саны взметнулась, и Анастасий увидел гранату над его головой.
— Ложись! — скомандовал Грынчаров и дернул его за руку.
За забором одна за другой глухо стукнули брошенные гранаты. Сонный голос испуганно спросил:
— Эй, кто это там бросается?
Земля закачалась. Воздушная волна снесла оторванные доски забора, и через образовавшееся отверстие посыпались осколки стекла и щепки. Раздирающий крик пронизал ночь. Анастасий кинулся вместе с другими во двор околийского управления, взглянул на перевернутую и разбитую повозку, в которой корчились солдаты, и, скользнув вдоль стены, оказался у входа. В этот момент впереди раздался выстрел. В красноватой вспышке он увидел, как на каменной приступке у входа один из солдат встал на колени перед пулеметом.
— Сдаемся, братцы! — вопил кто-то.
Среди топота ног на лестнице и криков наверху трещали револьверные выстрелы, чей-то голос дико кричал: «Товарищи, ломайте двери!» На лестнице Анастасий столкнулся с каким-то человеком без фуражки, который чуть не сбил его с ног. Он дал ему пройти, даже не пытаясь остановить его, и сам удивился своей пассивности. Как будто все, что происходило вокруг, его не касалось. Он поднялся наверх и понял, что все уже кончено. Ворвавшаяся после взрыва другая ударная группа парализовала всякое сопротивление. В тюремной камере была выбита дверь, и арестованные выходили в нижнем белье, словно белые призраки. Анастасий увидел среди них Петра Янкова и Кесякова, который, всхлипывая, обнимался с товарищами. В жандармском помещении вытащили из-под кроватей спрятавшихся там стражников, в кабинете околийского начальника Кондарев срывал погоны со смертельно бледного, остолбеневшего Кантар джиева, который поднял руки вверх. Кто-то ударил кулаком по письменному столу, зазвенел упавший на пол, разбившийся стакан.
— В камеру! Всех в арестантскую! Отобрать оружие! — скомандовал знакомый голос.
Среди криков и торжествующих возгласов в темноте сновали возбужденные, обезумевшие от радости люди, толкались и не знали, что делать. Вдруг застрочил один из пулеметов перед входом. Кто-то крикнул:
— Эй, кто там стреляет?
Анастасий кинулся вниз по лестнице. За пулеметом лежал плачущий от радости молодой человек, вышедший из арестантской в белье, босой.
— Чего изводишь патроны! Ты что, пьяный? Марш отсюда!
— Дайте мне поприветствовать советскую власть! Товарищи, пустите меня!
Молодой человек пытался поцеловать кожух пулемета.
«Это спасение — Неужели оно пришло?» — подумал Анастасий, ища, чем бы ему заняться, и все еще чувствуя себя чужим среди этих опьяненных восторгом людей.
В западной части города началась ожесточенная стрельба, у казарм заговорил пулемет, потом второй, и на оцепеневший, сонный город вместе с лаем собак эхо полными пригоршнями плескало выстрелы.
22Восток окрашивался мутным багрянцем, словно утро, испугавшись стрельбы, дымилось, и создавалось впечатление, что вот-вот поднимется буря. Из города слышались одиночные выстрелы, долетали глухие крики. Перед околийским управлением ржали выведенные из конюшни кавалерийские лошади, стонали раненые солдаты, которых их обезоруженные товарищи отвозили в городскую больницу, а наверху, в кабинете околийского начальника, Янков убеждал по телефону начальника гарнизона сдаться. Наклонившись над письменным столом и стуча по нему кулаком, он упорно твердил:
— Нет смысла зря проливать кровь!.. Вы слышите? Приказываю вам сложить оружие!..
