Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Когда округу уже летом взяли в кольцо красные отряды, пришедшие на выручку, и кулацкой власти наступил конец, Воропаев со своими спутниками попытался выйти из этого кольца – потайными тропами выскользнуть либо с боем прорваться, и – повезло ему, выскользнул. Но ненадолго – вскоре, примерно через месяц, его снова взяли в клещи. Неподалеку от села. Воропаев, не желая сдаваться – знал, что его ждет, – полубезумный, с нечесаной, сбившейся в колтун бородой, прыгнул в болото – в несколько секунд на глазах у растерявшихся связчиков его засосала вонючая, покрытая пузырями болотная жижа.
Болото с той поры – а оно было безымянным, болото и болото, – начали называть Воропаевой топью, потом люди было переименовали – назвали Иудиной топью, но название не привилось, слишком оно непривычно для русского уха, и на топографические карты болото так и легло – Воропаева топь.
Больше всего сокрушался о том, что не удалось Воропаева живьем взять, Серегин брат Николай. Он пришел на болото, на то самое место, где утопился кержак. Сдвинув на затылок парусиновую фуражку, серую, пропотевшую и пыльную, с захватанным козырьком, над которым ярко и чисто светилась новенькая звездочка, Николай Корнеев расстегнул кобуру маузера. Вытащил маузер за тяжелую, кое-где до основания вытертую рукоять и, не целясь, выстрелил в керосиновое пятно, в провал, что скрыл Воропаева. Стрелком Николай был отменным, дай бог каждому так стрелять, – пуля вошла в самый центр провала, взбив короткий черный фонтанчик. В болоте что-то заурчало, задвигалось недовольно, словно нечистая сила, живущая в нем, проснулась, на поверхность провала вымахнул газовый пузырь, лопнул громко. Звук был таким же сильным, как и выстрел маузера.
Не целясь, Николай всадил в провал вторую пулю, и снова болото завозилось, словно кому-то было больно, а плоть его имела живую ткань, которую нельзя протыкать – вызывает пулевой ожог.
Раздался третий выстрел. Четвертый. Лицо Корнеева словно бы окаменело, сделалось страшным в своем нечеловеческом спокойствии, в узких глазах поблескивал-трепетал злой пламенек, и что самое страшное, от чего оторопели стоявшие рядом его друзья, – по лицу медленно текли тяжелые крупные слезы.
Пятый выстрел, шестой… Седьмой. И каждый раз болото отвечало вздохами, басовитыми всхлипами! Он стрелял и стрелял, желая одного – чтобы пули его попадали в ненавистное тело Воропаева.
К Николаю подошел Карташов, крутоплечий, усталый, с поблескивающим шрамом на лбу – когда Серега пришел к нему в отряд, Карташов носил на голове повязку, это была та рана, тот след, – сдавил ему плечи руками.
Николай снова, не целясь, выстрелил в черный болотный провал, вогнав эту пулю в то же малое пятнецо, куда он уже всадил прежние.
– Не надо, Николай, – глухо проговорил Карташов. – Этой пальбой ты никому не поможешь. Ни себе, ни матери, ни мертвому брату, ни людям – ник-кому.
Некоторое время Корнеев сидел неподвижно, держа в увядшей непослушной руке маузер, потом поднял голову. Глаза его уже были сухими, лишь на худых жестких щеках не истаяли еще слезы да нервно дергались плоские сизые жилки в костлявых височных впадинах. Поднялся.
– Ладно, – в последний раз поглядел туда, где нашел свою смерть Воропаев. Вложил маузер в кобуру. – Ничего не поделаешь, верно. Будем жить дальше.
Всех связчиков Воропаева поймали: и кудрявого конвоира – любителя семечки полущить, и напарника его, молчаливого бледного парня, и других, всех, кто принес столько бед местным мужикам. Все они были расстреляны в уездном центре.
А вог граф Рогозов исчез, никакого следа не оставил, Николаю же Корнееву очень хотелось повидаться с ним, поговорить с глазу на глаз, все узнать об обстоятельствах гибели Сереги.
Но пропал граф, канул, словно бы в глубь обскую погрузился.
Через год Николай Николаевич Корнеев, которого почти ничто, кроме матери, не держало в селе, уехал в Тюмень. До самой войны он все еще мечтал увидеть Рогозова, но не удалось ему это. В декабре сорок первого года Николай Корнеев был убит под Москвой, когда сибиряки прибыли на помощь столице. Похоронили его в Москве на Преображенском кладбище, в братской могиле.
Осталось у Николая Николаевича трое детей. Старший – Константин, средний – Сергей, которого назвали в честь геройски погибшего пятнадцатилетнего Сереги Корнеева, и младший – Владимир.
Глава пятая
Слово «дорогой» одновременно и приятно, и отталкивает, ибо им пользуются и влюбленные, и скупцы. Оно одинаково напоминает и о сердце, и о кошельке.
Антуан Ривароль
– Ты прости меня, ладно? – шепотом произнес Володя. – Простишь, а?
Валентина освободилась от объятий и уже не слышала его. Словно бы зов далекий донесся до нее, словно бы поняла она что-то. Неожиданно уткнулась лицом в ладони, затряслась не то в плаче, не то в смехе. Ей было страшно. Страшно и зябко, несмотря на духоту квартиры и угасающую, но еще сильную жару за окном. Она корила себя, терзала и одновременно верила, что подобные ошибки случаются только один раз в жизни и, случившись, никогда больше не повторяются. Значит, и с ней никогда подобное больше не повторится. Все это дурной сон, наваждение, бред, все это должно остаться тайной. Никто никогда ничего не должен знать о ней. Никто. Никогда.
Но как она будет теперь смотреть в глаза Косте, как? Может быть, просто отодвинуть его в сторону, отгородиться завесой отчуждения, поставить крест на том, что было? Что было, то было. Будто и не было вовсе. Не было, не было, не было!
– Ну, выплакалась? – грубовато спросил Володя. – Не плачь! Пожалуйста.
Эх, Корнеев, Корнеев! Все вы Корнеевы такие, не понимаете, что происходит вокруг. А что, если все случившееся станет известно в городе – славном, милом, до душевной маеты необходимом городе, который Валентина любила, любит сейчас и будет любить всегда?
Еще вчера – не позавчера, а вчера – их город был провинциальным, что называется, чалдонским – идешь по улицам и гадаешь: город это или не город? Скорее всего просто большая деревня, дома широкостенные, приземистые, как кубышки, на земле стоят косо, срублены из бревен-целкачей, от времени покрывшихся копотью, заборы, как крепостные стены, только бульдозерам их брать, за каждым забором собака бесится, а сегодня это настоящий город.
Когда началось массовое жилищное строительство, многие чалдонские крепости были снесены. Хозяева получили квартиры, переехали вместе с домашней утварью, с коврами и кухонным скарбом, позабирали с собой все, даже фикусы и кошек, а вот собак оставили… Некуда
