Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Тело воспринимало этот крутой жар естественно, как собственное тепло, вот ведь – чалдон знал свое дело, был мастером хранить тепло и, как всякий мастер, ведал, что человеческое тело принимает, а что отталкивает.
Хозяин медленно и тяжело повел рукой – раздевайтесь, мол, дорогие гости, вешайте одежду на крюки. Кованые самодельные крюки были ввинчены в бревна рядом с дверью, на них можно было не только легкую Валентинину дошку и Костин полушубок повесить, а одежду целой роты.
Пока они, почему-то смеясь, рдея щеками от жара, раздевались, чалдон собирал на стол. Оглянулись, увидели: на столе стоит потная, пускающая слезы по крутому черному боку бутылка шампанского, отдельно – закуска.
Костя выкрикнул что-то коротко и радостно, метнулся к столу, схватил бутылку шампанского, сделал несколько почти неуловимых движений, и в ту же секунду жаркую тишину чалдонской пятистенки всколыхнул выстрел. Мягкая, раскисшая от вина пробка, роняя крошку, впилась в потолок, отскочила от него резиновым мячиком. Из бутылки вот-вот должна была выхлестнуть золотистая пенная жидкость, но Костя опередил ее, подставил под горлышко граненый стакан. Фужеров здесь не было, имелись только стаканы. Другую посуду тайга не признает.
Костя сегодня работал, как циркач, и Валентине было весело и легко от этого мужниного азарта, ловкости, за которую в другой раз она обязательно отругала бы его – ведь в ней, как и в любой другой российской женщине, был сокрыт природный, добродушный укор, роптанье в адрес непутевого мужика, который без нее, без бабы, чаще всего – ничто, а с ней – хозяин, челове-ек, глава семейства.
Тем временем чалдон выставил на стол дымящуюся рассыпчатую картошку в большом алюминиевом блюде, сдобренную тертым чесноком и лавровым листом, пар от картошки поднимался густым столбом, дух шел такой, что голова невольно кружилась; в глиняной старой миске с изъеденными временем краями – грибы, самые лучшие, что водились в тайге, – боровики, на деревянной, со следами порезов подставке – светящийся восковой вилок квашеной капусты и отдельно, в туесе, «царская ягода» – моченая брусника.
Бруснику здесь заготавливают центнерами, как и клюкву, выходят на мшарники целыми семьями, домой возят бочками. Ухода и специальной обработки – засолки, маринада, квашения – ни клюква, ни брусника не требуют: надо залить бочку сверху теплой чистой водой, чтобы не обвяла ягода за зиму, не сморщилась, потом закупорить деревянным кругом. Вот и вся «засолка». В сибирских деревнях бруснику едят с картошкой, с мясом, с рыбой, используют как начинку для пирогов, просто лакомятся в будни и в праздники и лечатся ею от мигрени – брусника снижает кровяное давление.
Чалдон принес с улицы две окаменело-янтарных замороженных стерлядки. Проворно выхватив из чехла нож, тонко настрогал стерляжьего мяса в тарелку, оно, морозное, ломкое, искрилось жемчужно, в блюдце налил уксуса, приправил перцем, насыпал соли. Быстро перемешал – приправа готова. Стерляжья строганина – что может быть нежнее и вкуснее ее в угрюмой заимке?
Валентине все тут было по душе: и заимка, и голубая луна, и беспокойно-трезвый медведь, которому не суждено было в эту зиму уснуть, и обжигающая картошка, и брусника, и даже сам угрюмый, пока ни единого слова не произнесший чалдон, которого она поначалу испугалась, а сейчас привыкла, и стерляжья строганина.
Много у них было потом поездок – в Москву, в Ленинград, в Крым, в Прибалтику, – были и полеты в тайгу, ночевки у озер, но больше всего запомнилась именно та, первая поездка, сухая изба, струистый, выплескивающийся из кирпичной трубы дым, бесконечно длинной свечой застывающий в глубоком небе. Неужели все это ушло в прошлое?
Она почувствовала, что ладони стали мокрыми. Плакала? Она не могла вспомнить, плакала или нет.
– Хватит, хватит, – донесся до нее голос Владимира Корнеева, вызывавший теперь только неприязнь. – Вставай! Пошли куда-нибудь!
Не поднимая головы, она проговорила зло, хриплым, неузнаваемым голосом:
– Уходи отсюда! Сейчас же!
Она почувствовала, как озноб охватывает ее всю. Через некоторое время, будто сквозь сон, услышала стук закрывшейся двери.
Глава шестая
Граф Рогозов не исчез бесследно, нет. И за границу ему уйти не удалось, как ни хотел он этого.
Через несколько лет в сухую июльскую пору, когда ни дождинки, ни росинки на землю не выпадает, через Малыгино проехала таратайка, в которой сидели два работника милиции с винтовками, а между ними, на охапке сена, свесив длинные ноги чуть ли не до земли, Рогозов. Он ничуть не изменился – по-прежнему был моложав и надменен, и лицо было все тем же – худощавым и белым («Такой белый, такой белый – почти синий», – рассказывали потом малыгинские бабы, луща кедровые орехи), голова с чуть поредевшими волосами, разделенными все тем же ровным пробором.
Сзади верхом ехал еще один милиционер – верно, начальник, поскольку милиционер этот был вооружен не винтовкой, а наганом, засунутым в скрипучую кожаную кобуру. Видно, Рогозов являл из себя преступника важного – кобура нагана была предусмотрительно расстегнута, и в распахе ее виднелась вороненая рукоять. Был начальник молоденьким и смешливым – пока ехал по селу, все белоснежные зубы свои бабам показал.
Когда Рогозова провезли уже через село, об этом сказали матери Сереги Корнеева. Она вышла на крыльцо, опираясь на суковатую, хорошо высушенную и потому очень легкую клюку, – совсем старая, сгорбившаяся после смертей, навалившихся на нее, и, мучительно щуря слезящиеся полуслепые глаза, долго смотрела на дорогу, в конце которой был виден небольшой клуб пыли, поднятый телегой и верховым милиционером. Потом повернулась и скрылась в доме.
После мужики сказывали, что Рогозов был заключен в лагерь, хотя, честно говоря, его к стенке надо было прислонить да пальцем на спусковой крючок дробовика нажать, – так они выражались, но, говорят, занималась им специальная комиссия, которая-то и решила оставить его в живых, поскольку руки поручика оказались не замаранными впрямую кровью – в расстрелах и казнях он не участвовал, пытать никого не пытал, это и облегчило его судьбу. Да кроме того, он специалистом был, дипломированным инженером – окончил в Петербурге политехнический институт, – а инженеры в ту пору были позарез нужны.
Кое-кто из
