Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Как-то в вечерней телепередаче Валентина выступила с рассказом о брошенных собаках, выступление наделало шуму и принесло диктору настоящую популярность. Как ни странно, именно после того самого, теперь уже далекого, но такого памятного выступления, Костя стал подтрунивать над ней и ее работой. Валентина хорошо знала его натуру, понимала значение и косого, брошенного вскользь взгляда, и частое подрагивание пухлых, шелушащихся от мороза и ветра губ, и ироническое «хм-м», вроде бы никому и не адресованное. Нельзя сказать, чтобы это ее обижало, нет – но задевать задевало.
Она часто вспоминала первые встречи с ним – и как ей только вскружил голову высокий капитан с орденами, густо теснившимися на груди? Замужество ее напоминало прыжок с отвесного, страшновато-высокого берега в летнюю речную воду, когда летишь долго-долго, телом стремительно рассекая воздух, и в этом затяжном полете осекается дыхание, сердце обрывается, судорожно бьется на лету, вместо него, кажется, остается лишь сладкая боль. Затем – удар о воду, зеленоватая тишь глубины и отрезвляющий, какой-то крапивный холод, желание как можно быстрее вынырнуть, вернуться назад, на крутой береговой откос.
Если бы у Валентины спросили, счастлива она или нет, то вряд ли бы она сегодня сумела дать однозначный ответ. И да и нет. Собственно, наверное, как и всякая жена, как всякий муж.
Ей, девчонке, только что окончившей педагогический институт, льстило, что у нее такой героический супруг, фронтовик – орденов много, носит ее, что называется, на руках. Ну чего еще надо для счастья? Наверно, что-то еще нужно человеку, не только нежность и любовь, – ему хочется, чтобы жизнь была многообразна и полна.
…Валентина вскинулась, словно от удара, подняла руку, стараясь дотянуться до Володиного лица, хлопнуть его по шеке, но не дотянулась. И сказать ничего не сумела, только:
– Ты… ты… ты…
А Володя Корнеев все понимал по-своему. «Надо переждать», – сказал самому себе. Переждать, пока она отойдет от шока, опять станет самой собою – той самой, которую он любил, к которой прежде испытывал нежность, а сейчас – что-то другое, похожее на жажду, чему и названия-то он не находит. Он отодвинулся к стене, у которой стояла тахта, сжался, притих. Если бы он курил, подумалось ему, то обязательно сейчас сунул бы в рот толстую «казбечину» или крепкий студенческий «Дукат», подымил бы немного, попытался бы разобраться в превратностях судеб человеческих, проанализировать пути-перепутья, жизненные зигзаги, которые иногда заставляет делать какая-то не подвластная человеку сила…
Мысль же у него билась одна: «Надо ждать. Ждать, когда эта оглушенная женщина очнется».
…Валентина опять забыла о нем, перенеслась в мыслях далеко, очень далеко от этой комнаты. Не было удушливо спертого воздуха, запаха гари и асфальта, а главное, в эти мгновения не было ничего напоминающего о чудовищной ошибке – все оставалось, как и раньше, на своих местах. Она сейчас вспоминала прошлое, лучшее, как ей казалось, – лучшее, что было в ее жизни с Костей.
Грезилась ей зимняя, освещенная невероятно слепящим, голубым светом луны лесная поляна. Тени от тревожно-яркой луны были длинными, прозрачными, снег двигался, волновался, как речная гладь, жил своей сказочной, колдовской жизнью. Деревья оцепенели в крепком зимнем сне – ни одна ветка не пошевелится, ни одной иголки на лапах елей не видно, под искристо-голубыми нашлепками снега – пронзительно-черные провалы, тьма, в которой едва-едва – скорее чутьем, чем глазом, – угадываются бугристые крепкие стволы, наросты сучьев, окаменелости смолы, причудливое переплетение ветвей.
В самом начале их совместной жизни Костя повез ее в «загородный охотничий домик» – если можно было так назвать бревенчатую, темную от возраста и непогоды пятистенку, стоящую в девственном сонном лесу километрах в сорока от города. «Загородный охотничий домик» принадлежал одной уважаемой организации, которой руководил давний – еще по фронту – Костин товарищ, молчаливый сутулый человек с добрыми тихими глазами и сизоватым рваным шрамом, развалившим пополам правую щеку, – след немецкого осколка. Товарищ служил вместе с Костей в одном полку, только на другом участке: Костя летал, а его друг находился в БАО – батальоне аэродромного обслуживания. Однажды Костя вывез его, раненного, обескровленного, с «ТТ» наготове, чтобы пустить в себя пулю, из окружения с задымленного, разбитого «юнкерсами» брянского аэродрома в наш тыл, спас жизнь.
Пятистенка была черно-голубой в лунном свете и – вот диво! – прозрачной, словно ее сработали не из крепкобоких темных сосновых бревен, а из дорогого, невиданной красы камня. Похожа она была на хоромы волшебника, даже дым из высокой, вонзающейся в небо трубы шел как-то по-особому, словно вылетал из орудийного ствола, – сплошной вертикальной струей.
Дым вонзался в студеный воздух, светился под луной и растворялся в ночной тьме высоко-высоко.
Около избушки то и дело позвякивала цепь, будто кто-то им подавал знак. Валентина, приглядевшись, ахнула, потом рассмеялась неожиданно счастливо и, не удержавшись, чмокнула Костю в щеку.
Валентина увидела любимого своего зверя, повелителя детских сказок – около пятистенки мотался на цепи из стороны в сторону поднятый на ноги остановившейся невдалеке машиной молодой медведь. Поскольку был он еще юн, то не очень-то смыслил в жизни, выходил из себя по любому мелкому поводу, маялся, тратил понапрасну силы – старый медведь приоткрыл бы один глаз, посмотрел, кто пожаловал в гости, и, не найдя ничего для себя путного, снова погрузился бы в дрему. Ведь зимнее забытье слаще всего на свете; даже слаще конфет, которыми его могут угостить эти поздние пришельцы. А молодой мишка нервничал, гремел цепью, месил лапами снег, втягивал ноздрями воздух, четко перебирал его струи, нити, стараясь определить, что несут эти двое, чем могут угостить, крутил головою, реагируя на их смех, и если бы умел выть – обязательно б завыл.
Дверь им открыл волосатый, по самые глаза заросший чалдон с недобрым лицом и медленной развалистой походкой. Валентина испугалась его, невольно прижалась к мужу. Чалдон испуг заметил, сощурил глаза, из бороды – беспорядочных скруток волос – выплеснулись какие-то невнятные слова. Костя рассмеялся, что-то сказал хозяину, ласково обнял жену за плечи, и она успокоилась, сразу показалась сама себе маленькой – а ведь действительно в каждом из нас, несмотря на годы и солидность, живет ребенок…
Разбойный вид чалдона довершала одежда – он был наряжен в черный, крупной домашней вязки свитер с суконными заплатками на локтях, в ватные брюки, перехваченные тягучим сыромятным ремнем, и катанки. На поясе, в ворсистой жесткой кобуре, сшитой из свиного чепрака, висел нож.
Несмотря на внешнюю скованность движений, неуклюжую походку, чалдон оказался мужиком проворным и хватким.
В избе
