Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Только сейчас Серега понял, почему лицо у Рогозова бледное, кожа почти прозрачная, обесцвеченная, поры темными точечками просвечивают, а глаза он все время прижмуривает, словно ему на свет больно смотреть: граф долгое время в темноте прятался, в подвале либо в глухом хлебном закуте смутное время пережидал – вот и обелесел, в гриб, что в подвалах на мокрых стенках да на столбах живет, обратился. Грибы эти синие, прозрачные, жидкие.
Что такое «идея», Серега знал, в кружке политграмоты проходил, там это слово часто употребляли. Он сомкнул губы упрямо. О том, что его могут бить, вырезать на теле ножом или плотницкой стамеской звезду, пытать, загонять под ногти острые сапожные гвозди, расширяющиеся квадратом у основания, жечь лицо раскаленным шомполом, Серега даже и не думал. Да тут же половина своих, деревенских мужиков, на них такое пятно ляжет, что ни в жизнь потом не оттереться, проходу ни в селе, ни в болотах, ни в тайге не дадут. Лицо Серегино напряглось, скулы окостенели, в височных впадинах выступил мелкий искристый пот, похожий на измельченную соль, к горлу подкатило что-то теплое, удушливое, что мешало вдохнуть воздух полной грудью, перед глазами закачались плавно, будто круги на воде, зеленоватые табачные кольца.
– Хорошо, господин поручик, – Воропаев поднялся, попытался выпрямиться, стать вровень с графом, но куда там – у Рогозова что надо стать, а Воропаев узловат, костист, топором сработан, и материал, который пошел на его изготовление, – не самого лучшего качества. Да еще горбина на спине образовалась. Хмыкнул Воропаев: – А если он не откажется от этой самой… как вы говорите?
– От идеи, что ль?
– Во-во, слово какое незапоминаемое. От идеи коли не откажется, тогда как? Может, его… – Воропаев сложил длинные, пропеченные порохом и самосадом пальцы в щепоть, с силой прищелкнул, изображая стук ружейного курка, – а?
– Решайте сами, – спокойно проговорил граф, наклонил голову. Причесочка у него была волосок к волоску, точно посередке разделена ровной линией, приглаженная, словно бы Рогозов только что у цирюльника побывал.
У Сереги жарко вспухли виски, звонкая кровь заколотилась в ушах, он сглотнул соленую слюну.
– Ну что, родимец? – Воропаев подошел вплотную к Сереге, нагнулся, дохнул табаком и луком. Вдруг без размаха, коротко и сильно, ткнул Серегу костяшками пальцев под нос. Серега полетел назад, попал в жесткие и сильные руки стоявших за его спиной конвоиров, те оттолкнули его, и он снова напоролся лицом на кулак Воропаева. Коротко и оглушающе звонко хрустнули два передних зуба. Серега, пробитый насквозь болью, будто сухой летней молнией, поджигающей в ясную летнюю пору истекающие смолой леса и торфяники, охнул, валясь на колени. Оперся руками о пол, поднялся, стараясь удержаться на ослабших, подрагивающих ногах. Воропаев проговорил добродушно: – Ить, не охай ты, родимец, не охай, а принимай с благодарностью науку, в ножки мне за нее кланяйся, в ножки, понял?
Выставил вперед ногу, обутую в прочный, сшитый из толстой юфтевой кожи сапог. Сапог был крепко пропитан колесной мазью, которая застывает на морозе и тает в тепле, случается, что на полу следы оставляет. Не зимняя это обувь – сапоги, но Воропаев все-таки надел их, для форса, для того, чтоб графу Рогозову показать: сибирский чалдон, мол, в лаптях не ходит, да и по случаю «установления собственной власти в селе» – праздник все-таки, обувь воскресную грех не надеть.
– Впрочем, кланяться мало… Мало этого! – звонко выкрикнул, зверея, Воропаев, лицо его побагровело, кровь прилила и к глазам, белки из блестящих, голубоватых обратились в пунцовые. Все в избе притихли. – Ца-алуй сап-пог, с-сука!
Серега выпрямился, твердо посмотрел на Воропаева снизу вверх. Лицо его было залито кровью, сочившейся из носа, губ, из разбитых десен; кровь собиралась на подбородке в густые тяжелые капли и стекала непрерывной струйкой на пол.
– Ца-алуй сапог, с-сука! – снова выкрикнул Воропаев, топнул подошвой, прогибая половицу. – Ц-цалуй, кому сказали!
Прищурив глаза так, что они превратились в щелочки, Серега отрицательно мотнул головой – нет! – превратился в пацаненка, которого и трогать-то грешно, бронзовая челка свесилась, прилипла к омытому кровью лицу. Он, пожевав разбитыми губами, сипя и задыхаясь, дунул, отводя прилипшие волосы от глаз, но не смог, слишком слаб был. И вот какая вещь – не отказ целовать сапог, а именно это беззащитное детское движение, точнее, обыденность его, привела в еще большую ярость Воропаева. Он с силой ударил Серегу сапогом, тот рухнул на руки кудрявого парня.
Прошло несколько тихих минут, все молчали, кряхтели, дымили табаком, попивали брагу-медовуху, выставленную в честь «праздника» в количестве, которое собравшимся сразу было и не осилить, – налита в три огромные, похожие на бочки бадьи.
– Слышь, дядька! – подал голос державший Серегу, обращаясь к Воропаеву.
Тот брагу хоть и не пил, а ковш в руке держал, поставил на стол, стрельнул в парня угольными глазами, все еще набухшими от крови. Мотнул головой: говори!
– Держать-то его… занятие для бедных родственников, – кудрявый запустил свободную руку в карман, кинул в рот щепоть семечек, – когда вы брагу без нас за кадык льете. Может, на улицу его вытряхнем, чтобы побыстрее очухался, э? Зараз водой еще окатим, чтоб ускорить это дело. Промаха не будет. Э?
Воропаев, не отвечая, подошел к печке, пошуровал за загнеткой. Подцепил пальцами кусок мяса, выудив его прямо из щей, отправил в рот. Пожевал задумчиво.
– Ить, ленив ты больно, парень. Искореняй в себе этот порок, ибо… – Воропаев поднял глаза кверху, будто к всевышнему обращался, – ибо с этим пороком большого богатства тебе не иметь. Приказали тебе держать, значит, держи! Впрочем, – Воропаев неожиданно махнул рукой, – ладно, волоки его отсюда, шоб избу не кровянил. Не отмоешь пол ить потом.
Стражники поволокли беспамятного Серегу Корнеева в сенцы, а оттуда, в рубашке, окровавленного, неподвижного, – на крыльцо. Потоптавшись, гулко давя подошвами промерзшие деревянные доски, заляпанные клейкими ошмотьями снега, стащили Серегу вниз. Положили на снег вверх почерневшим, залитым кровью лицом.
– Слышь, а он не сбежит отсюда? – поинтересовался молчаливый напарник кудрявого.
– Да ты что? – кудрявый хыкнул по-девчоночьи тонко. – В мороз? Да мы его сейчас водой окатим, он к земле так прикипит, что отдирать потом придется, сам встать в жисть не встанет.
Мороз к ночи покрепчал, гулкий, с мутноватым слюдянистым туманом – туман, впрочем, все равно не смог затянуть небо, – мелкие далекие звезды были хорошо видны, похожи были на рубленое в крошку серебро, рассыпанное целыми пригоршнями, густо, особенно много их сгрудилось над селом. Пурга так и не собралась. Дымы из печей плоско уходили вверх, к далекому крошеву звезд, растворялись
