Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
А потом все это кончилось – негромко щелкнув, раскрылся хорошо смазанный керосином замок, и в проеме появился здоровенный парень в черной дубленой бекеше, с кудрявой лихой челкой, свисающей на глаза. Карабин он на всякий случай держал наготове, и на карабин этот Серега, как и всякие пацаны, интересующиеся оружием, обратил внимание в первую очередь – новеньким, незнакомым было оружие. Наверное, заморское, английское или французское.
Кудрявый предупреждающе поднял ствол карабина: не балуй, мол, комсомолец. За его спиной виднелся еще кто-то, тоже вооруженный. Глянув вдоль стены и увидев Сомова, его неестественную позу, кудрявый хмыкнул, веря и не веря в случившееся, достал из кармана горсть семечек, кинул щепоть в рот. Подошел к Сомову, сплюнул на него шелуху. Тронул стволом карабина.
– Готов? – голос у кудрявого был тоненьким, девчоночьим. – А жаль, рано окочурился, – вздохнул он как-то по-бабьи, пощелкал немного семечками, сплевывая по-прежнему шелуху на засохшие окровавленные волосы Сомова. – Поговорить по душам не удалось. Не понял он нашего откровенного и горячего желания. – Перевел взгляд на Серегу. – Ну ничего, не все еще потеряно – беседа все-таки состоится. Будем говорить с тобой, парень, за двоих. Чтобы все довольны были – и ты, и мы.
Изба, в которую кудрявый вместе с напарником привел Серегу Корнеева, была хорошо натоплена, добела отмытые бревна даже потрескивали, пощелкивали от крутого жара. В избе густо накурено, дым сизыми плоскими слоями плавает под потолком, две или три пепельницы – заводские, отштампованные из использованных снарядных гильз, с царским орлом на донье, забиты папиросными огрызками, обмусоленными остатками цигарок.
Многих людей, находившихся в избе, Серега не знал. Но кое-кто ему был знаком – среди чужих были и свои, деревенские, испокон веков в Малыгине живущие. Серега слепо заморгал глазами, застонал, гася боль.
– Ить, – засмеялся сидящий за столом Воропаев, самый богатый в селе мужик, удачливый – «фартовый человек», никогда не возвращался из тайги без добычи. Он умел добывать все: и зверя, и птицу, и золото. Случалось, не только намывное золото – песчаную крупу, а и крупное, самородковое, голыши величиной с воробьиное яйцо приносил. Но кто знает, сам он это золото находил или кто-то другой отыскал, а Воропаев, встретившись с ним нос к носу на глухой тропе, брал добычу и уходил бесследно прочь. Край этот умеет хранить молчание, болота тут бездонные, в тайге есть места такие, где днем темно, как ночью, и надо продираться с фонарем – «летучей мышью».
– Ить, хе-хе-хе, – повторился смешок Воропаева, – живой вроде бы, а недоволен этим… Ить! Головой крутит.
– Генерала из себя изображает, голозадый, – подхватил кто-то незнакомый Сереге, голос его был громким и услужливым, – красный командир.
– Из него красный командир, как из деревенского нищего патриарх всея Руси, – ровно и задумчиво произнес высокий, затянутый в тусклые поношенные ремни человек с не лишенным обаяния бледным лицом. Умные глаза затаили усмешку, но были подернуты холодом, одновременно было в них что-то печальное, тоскующее, даже надрывное. На плечах ладно сидевшего на нем френча были ровные золотые прямоугольники офицерских погон, отражавшие свет горевших в избе двух ламп-десятилинеек. Один просвет, три звездочки – поручик. И еще деталь – к френчу поручика, ровно, один к одному, над левым карманом были прикреплены три Георгиевских креста и одна медаль – тоже Георгиевская. Выходит, неплохо воевал поручик на германском фронте. К фронтовым наградам, даже к царским – ведь все равно даром они не давались, – у Сереги Корнеева, как и у всей деревенской ребятни, было свое, уважительное отношение.
– Ить верно, господин Рогозов, не красный он командир, как деревенский дурак – не патриарх всея Руси. – Воропаев запустил пальцы в густую кержацкую бороду, в которой, несмотря на возраст, еще ни одной седой искринки не было, расчесал ее, будто гребнем. – Так, маленький хорек, вот кто нам попался. Со взрослым петухом да и с курицей ему еще не совладать – силы пока не те, – а вот цыплят уже таскает. За это, господин поручик, тоже надобно наказывать.
– Отец, говорите, у него революционером был? – спросил Рогозов сощурившись, и в глазах его Серега Корнеев уловил неожиданный интерес к себе.
– В начале девятьсот пятого года был прислан к нам под конвоем, – подтвердил Воропаев, – в златоглавой нагрешил, когда там заваруха была.
– Баррикады на Красной Пресне, уличные бои с гранатами и винтовочной стрельбой, убитые полицейские и болтающиеся на столбах рабочие… Выходит, тяга к бунту – это наследственное?
– В крови, – хмыкнул Воропаев, стрельнул цыганскими глазами в Серегу, – вы все точно подмечаете, господин граф.
«Выходит, Рогозов не просто поручик, не просто офицер, отмеченный тремя «Георгиями», а голубая кровь, белая кость – граф!» – подумал Корнеев, а Воропаев еще раз польстил Рогозову:
– Глаз у вас верный. И рука.
– Руки мне даны не для того, чтобы с детьми воевать, – негромко и спокойно проговорил Рогозов, – я военный, а не учитель церковноприходской школы, который лупит своих подопечных дубовой линейкой по лбу либо, насыпав на пол гороху, ставит на колени.
– Ить я понимаю, простые мужики вам не компаньоны, – покачал головой Воропаев, – тогда зачем заставляете мужика карты сдавать?
– Думаю, что и вы и я предпочтете иметь противника сильного, с оружием в руках, а не дрожащего недоразвитого щенка.
– Кто знает, может, этот дрожащий щенок покрепче иных матерых кобелей будет. Сельсоветчик, говорят, не хотел его в отряд к Карташову записывать, а щенок – видите, какой крепкий растет щенок, господин поручик, – настоял.
– Сельсоветчик уже не свидетель, спросить не у кого.
– Верно, – подтвердил Воропаев, – свидетель на том свете кашляет. К тому ж братец у щенка крепкий есть, Николай. И не щен, а матерый пес. Настоящий пес, продразверсткой заправляет, хлебушек из закутов скребет, да так чисто – ну ровно корова языком. На черный день ни хрена не оставляет.
– Вот что, господа… В данном случае мы воюем не с человеком, а с идеей, – Рогозов, высокий, гибкий и наделенный силой, что чувствовалось по его крепкой, хотя и узкой груди, одернул френч под ремнем, собрал складки сзади, – а с детьми совсем воевать не годится. Предлагаю: пусть он клятвенно отречется от большевистских идей, от своего вождя, господина… извините, товарища Ленина, пусть даст слово никогда больше подобными глупостями не заниматься и катится на все четыре стороны. А чтоб ученье покрепче на душу легло – всыпьте десятка полтора плетей. – Рогозов усмехнулся. – Вполне возможно, что в будущем он нам пригодится. Землю,
