Горничная Карнеги - Мари Бенедикт
— А я беру штопку или шью по ночам. Тоже подспорье, — добавила Мейв, гордая своим вкладом в семейный достаток. — Вот сегодня опять буду шить.
Я застыла, не донеся вилку до рта. У меня все перевернулось внутри при одной мысли, что эта усталая хрупкая женщина, которая растила четверых малолетних детей — и ждала пятого, — шила и штопала по ночам при тусклом свете свечи, чтобы заработать лишние гроши и выставить достойное угощение для гостьи. Мне было очень неловко осознавать, что я отбирала еду у этих детишек. Кусок не лез в горло.
Но я не могла отказаться от угощения. Отказ оскорбил бы Лэмбов, а мне совсем не хотелось обижать эту гордую семью. Поэтому я съела все, что лежало в моей тарелке. За столом мы говорили о моей службе в доме Карнеги. Я сказала Патрику и Мейв, что работала посудомойкой. То же самое я написала домой. Ни одной девушке нашего социального происхождения не позволили бы служить личной горничной при хозяйке богатого дома, и никому в целом мире не следовало знать, каким нечестным путем я сумела устроиться на это место. Стыдясь своего вранья, я поспешила перевести разговор на житье-бытье Патрика и Мейв здесь, в Питсбурге. Они рассказали о непростой и опасной работе Патрика на чугунолитейном заводе; о постоянных конфликтах среди групп иммигрантов, стремившихся к более высокому положению в местной иерархии; о непрестанной битве Мейв с сажей и копотью — битве усердной, но заведомо проигрышной; об угрозе холеры из-за отсутствия канализации. Слушать об этом было больно, но я напоминала себе, что Лэмбам не нужна моя жалость. Хотя черная сажа накрепко въелась в их кожу и пропитала весь дом, хотя Патрику приходилось работать на опасном промышленном производстве, здесь они все равно жили лучше, чем в Голуэе, где люди гибли от голода целыми семьями, а многие из уцелевших остались без всяких средств к существованию.
Я тоже должна была жить в Закопченном квартале у Лэмбов, но судьба распорядилась иначе. Чем же я заслужила такое везение? И что еще важнее: как мне распорядиться своей удачей, помимо заботы о благе оставшейся дома семьи?
Глава одиннадцатая
12 февраля 1864 года
Питсбург, штат Пенсильвания
К остановке «Ребекка-стрит» я возвращалась уже в темноте, густой, как черный дым, клубящийся над заводскими трубами. Погруженная в свои беспокойные мысли, я ничего вокруг не замечала и чуть не упала, поскользнувшись в луже помоев у лестницы, ведущей на платформу. Мне хотелось скорее сесть в конку, где случайным попутчикам не было до меня никакого дела. Хотелось хоть ненадолго сбросить все свои маски и просто побыть собой.
В вагоне я выбрала место в самом дальнем от двери углу. В этом уединенном убежище, скрывшись в невидимости среди других пассажиров, таких же безликих и безымянных, как я сама, — и в полном противоречии с нашей культурой, осуждающей женщин за всякое проявление эмоций на публике, — я позволила себе расплакаться.
Умом я понимала, что не имела права на эти слезы. У меня была хорошая работа, о которой я не могла даже мечтать и которую никогда не получила бы, если бы поселились у Лэмбов, как планировалось изначально. Я посылала деньги своей семье. Да, я безумно скучала по близким, но здесь, в Америке, я им нужнее. По кому же я плакала? По всем иммигрантам, которые, как и Лэмбы, устремились на новую землю в надежде на лучшую жизнь, а в итоге жили в покрытых сажей домах, дышали копотью, трудились на заводах и фабриках, рискуя здоровьем, и при этом все равно благодарили судьбу? По всестороннему образованию, которое дал мне отец; образованию, не имевшему никакой цели, кроме как отточить ум, — чтобы стать идеальной служанкой? Если респектабельная служба — лучший удел для образованной девушки из низов, то это, наверное, многое говорит обо всем обществе в целом? Благодаря папиной выучке я как будто одним глазком заглянула в недосягаемый мир, куда так хотела, но не имела возможности попасть.
Через несколько остановок, на Грант-стрит в самом центре Питсбурга, какой-то мужчина уселся на ту же скамью, где в углу притулилась я. Он придвинулся почти вплотную ко мне, хотя скамейка была свободная и места хватало. Я вынула из кармана носовой платок и промокнула глаза, как будто они слезились исключительно от загрязненного воздуха. Следовало прекращать этот горестный плач. Одно дело — рыдать в одиночестве, пусть даже на людях, и совсем другое — лить слезы рядом с посторонним человеком.
— Мисс, у вас все хорошо? — спросил незнакомец.
Я не смотрела по сторонам, но чувствовала, как другие пассажиры с любопытством поглядывали на него. Он вел себя весьма необычно. Незнакомые мужчины не заводят бесед с незнакомыми женщинами. Нигде. Никогда. То, что он сделал, оскорбляло общественные устои даже больше, чем мои слезы на публике.
Я отодвинулась от него как можно дальше, отвернулась к окну и попыталась сосредоточиться на проплывающих мимо серых от копоти офисных зданиях и толпах рабочих — в основном пожилых джентльменов и совсем юных мальчишек, потому что большинство зрелых мужчин призывного возраста ушли на войну, — но мне мешало присутствие навязчивого незнакомца.
Он снова заговорил, обращаясь ко мне:
— Мальчишкой я работал рассыльным в телеграфной компании. Тогда гарь от заводов была еще гуще, все небо над городом затягивал черный смог, так что в иные дни я не мог разглядеть даже собственных рук прямо перед глазами. Я разносил телеграммы и, чтобы не нарушать сроки доставки, запоминал расположение улиц, потому что не всегда видел, куда иду. Иногда я помогал другим рассыльным, заблудившимся в темноте. Выводил их за руку — в прямом смысле слова. Из этого опыта я извлек один важный урок: когда ты сбился с пути, из темноты непременно появится рука помощи.
Я не понимала, зачем он рассказал мне эту историю и почему вообще со мной заговорил. Пытался меня утешить? Но, независимо от побуждений, его поведение было категорически неприличным, и мне не хотелось, чтобы другие пассажиры подумали, будто я чем-то его спровоцировала. Я придвинулась еще ближе к окну, так что стекло запотело от моего дыхания.
— Возможно, еще одно стихотворение Роберта Бернса поднимет вам настроение? — спросил незнакомец.
Я обернулась к нему, присмотрелась получше и только тогда поняла, что рядом со мной сидел старший мистер Карнеги.
Он продолжал как ни в чем не бывало:
— Хотя в прошлый
