Наталья Павлищева - Роксолана Великолепная. В плену дворцовых интриг
– Она еще мала, – рассмеялась Михримах. – Тринадцать лет.
– Она не вспоминает того человека?
– Аласкара? Нет, не слышала. Он больше не появлялся?
Роксолана покачала головой, взгляд стал грустным:
– Как защитить детей от жестокости этого мира? Вас не смогла, думала, внуков сумею…
– Разве можно защитить от мира тех, кто в нем живет? Да и нужно ли это? Ваши внуки справятся, матушка.
– Дай-то бог…
Сама того не заметив, Роксолана прошептала это по-русски. Михримах с интересом покосилась на мать. Единственный язык, которому мать их не обучала и никогда с ними не говорила – ее родной русский. Почему? Не хотела травить себе душу?
Но и сама Роксолана старательно забывала все, что связано с жизнью до гарема. Однажды Михримах все же поинтересовалась:
– Вам лучше жилось до гарема, матушка?
Губы Роксоланы поджались, превратившись в крошечную кочку:
– Да.
Тон такой, что ясно – лучше не расспрашивать.
Но султанша все же добавила:
– Свободней и безопасней.
Михримах не стала расспрашивать подробней, мать не из тех, кто растекается как мед в жару, она кремень, иначе не сумела бы выжить сама и уберечь детей.
У каждого человека есть то, о чем он не желает говорить с другими, даже самыми близкими людьми. Роксолана не рассказывала любимой дочери о своей жизни до Стамбула, совсем не рассказывала. Это не было ее тайной, но не было и тем, о чем она могла говорить вслух.
Жесткое седло захватчика, врезавшееся в живот и грудь, когда ее увозили из родного Рогатина, словно явилось тем рубежом, что разделило жизнь надвое. Убедившись, что бежать невозможно, вернее, можно, но некуда – вокруг чужие люди, которые снова продадут в рабство, Роксолана, тогда еще Настя Лисовская, запретила себе думать о родном доме и воле. Это был единственный разумный выход, совсем еще девочка чутьем уловила, что в накинутой на нее судьбой сети можно только запутаться сильней, но не спастись. Оставалось научиться в неволе жить…
Настя научилась, стала Роксоланой, а потом Хуррем, попала на глаза султану и превратилась даже не в гезде («замеченную»), и не в икбал – взятую на ложе, а сразу в кадину – женщину, забеременевшую от Повелителя и родившую ему сына. А потом и вовсе стала единственной кадиной-эфенди – женой, взятой по шариату, законной женой, султаншей.
Но каждый день, каждый шаг был сопряжен с опасностью для жизни. Бывали минуты отчаянья, когда Роксолане даже хотелось, чтобы жизнь скорей оборвалась, потому что все время бояться смерти невыносимо. Но родились один за другим пятеро детей – Мехмед, Михримах, Абдулла, Селим и Баязид, и она уже не могла думать только о себе. Потом спустя несколько лет появился и шестой – бедняга Джихангир с искалеченной спиной.
Спасала любовь Сулеймана к ней самой и к детям. Но старшего самого любимого сына родителей Мехмеда отравили в Манисе, Абдулла умер еще совсем маленьким, а теперь вот Джихангир тоже умер от большой дозы опиума. Михримах султан обожает по-прежнему, а вот к сыновьям Селиму и Баязиду относится без большой любви. Но выбора нет, один из них будет наследовать трон.
А к самой Роксолане? Неужели охладел?
Им немало лет, хотя природа пощадила Роксолану, позволив ей не стареть, годы сказываются. Она больше не может конкурировать с юными красавицами. Нет, гибка, не отяжелела, не расплылась, и на лице почти нет морщинок, и голос по-прежнему звонок и чист, однако султанше совсем скоро пятьдесят. Да и самому Сулейману шестьдесят.
Но разве сердце от этого может остыть? Их давно связывала не страсть, а сердечная дружба, Сулейман знал, что второй такой женщины не существует.
Так почему же охладел? Его письма стали не любовными, какими были раньше, скорее, дружеские и несколько отстраненные.
И снова умная Михримах что-то уловила без слов. Осторожно поинтересовалась:
– Матушка, как у вас с отцом? Что он пишет?
Она знала о прежних письмах, даже читала некоторые, какие Роксолана позволила.
Что ответить дочери? Михримах единственная, с кем Роксолана могла быть откровенной. Тяжело вздохнула:
– Прежнего Повелителя уже нет… Неужели встретил другую?
– Нет, матушка! Рустем написал, что нет. Просто Повелитель устал, к тому же такие события…
– Да, Повелитель действительно устал и болен, мы больше не можем рассчитывать на его помощь. Со всеми врагами нужно справиться самостоятельно. Михримах, поспеши выполнить то, что задумала.
Хотя разговор с дочерью подбодрил Роксолану, она возвращалась в Топкапы словно в тюрьму. Без Сулеймана, без Михримах и внуков, с одними слугами Роксолане было страшно одиноко.
– Амаль, пусть принесут мятный чай.
Девушка испарилась, словно ее и не было рядом.
Глядя вслед юной служанке, Роксолана подумала, что она ровесница Айше Хюмашах. Сообразительная малышка, к сожалению, не отличалась красотой, она была скорей хорошенькой, когда оживлялось личико, сверкали черные, как бусины, глаза, приходили в движение коралловые губы.
Амаль одна из немногих служанок, кого Роксолане хотелось подле себя видеть. Ее прекрасная память, живой пытливый ум и доброжелательность поднимали настроение. Юная служанка умела предвидеть желания своей госпожи и подавала шаль или шербет, торопилась разжечь жаровню или принести книгу раньше, чем Роксолана отдавала распоряжение. Такие слуги живут ради своих господ, они верны и находчивы, преданы и умеют держать язык за зубами.
Роксолана добилась от султана закрытия невольничьих рынков в Стамбуле, и сама тут же столкнулась с проблемой покупки слуг. Конечно, их дарили, но надеяться на то, что подарок будет верен тебе, а не тому, кто подарил, не стоило.
– Позови Али.
Глава охраны появился перед султаншей словно из-под земли, стоял, сложив руки на животе и склонив голову, и молча ждал указаний. Амаль очень боялась этих рослых немых людей, которые объяснялись знаками и были вездесущи.
– Али, подойди. Мне нужен Аласкар.
Али только склонил голову, Роксолана могла не сомневаться: если Аласкар в Стамбуле, то немедленно будет препровожден в тайную ком нату.
– Господин, какой-то человек просит срочно принять его. Он сказал одно слово: «Доверие». Твердит, что, услышав это слово, вы непременно позволите войти.
– Пусть пройдет в кабинет. Постарайся, чтобы никто больше не видел этого человека. – Кара-Ахмед-паша был взволнован. Если Аласкар явился в неурочный час и прямо к нему, значит, что-то очень важное.
Великий визирь сидел с бумагами, но не в кабинете, где ему казалось холодно, а в спальне. К тому же он снял обувь и разделся почти до рубашки, так дышалось легче.
Сделав знак слуге, чтобы подали халат, как был без чалмы и в простых свободных туфлях поспешил в кабинет, куда потайным ходом уже провели Аласкара.
Шпион с трудом сдержал изумление, увидев своего господина в столь затрапезном виде. Отсутствие чалмы на голове явило большую лысину, обрамленную реденькими волосами, шея в вырезе большого халата, надетого не на сто одежек, а всего лишь на рубаху, казалась непропорционально толстой по сравнению с маленькой головой, к тому же шея была слишком короткой.
Приглядевшись, Аласкар мог бы заметить еще много нелепостей, но вглядываться некогда, Кара-Ахмед с порога поинтересовался:
– В чем дело?!
Осторожный Аласкар все же дождался, пока слуги закроют двери и без слов протянул Великому визирю какой-то лист, свернутый трубочкой.
– Что, что это?
Шпион передал послание визирю и молча застыл, сложив руки на животе. Что за глупец этот Кара-Ахмед, разве можно кричать во дворце, где и у стен есть уши и глаза!
Визирь и сам понял оплошность, недовольно морщась, развернул лист и подошел ближе к светильнику. При чтении его губы слегка шевелились…
Аласкар осторожно наблюдал из-под опущенных ресниц. Смотреть было на что. Сначала визирь читал с некоторым недоумением, явно не понимая, зачем ему дали эту бумагу, потом лицо стало вытягиваться, покрылось красными пятнами, а от возмущения перехватило дыхание. Аласкар знал в чем дело, а потому с интересом ждал продолжения и расспросов.
Но расспросов не последовало, Кара-Ахмед-пашу не интересовало, как письмо попало в руки его шпиона, важнее, что именно там написано. Буквально взревев, как раненный зверь, он рванулся прочь из кабинета. Аласкар едва успел отскочить в сторону потайного входа, чтобы не быть замеченным слугами.
Визирь несся в направлении своего гарема, мало обращая внимания на недоумение слуг, с трудом уклонявшихся от туши своего хозяина.
Фатьма Султан выбирала украшения к предстоящему празднику у своей сестры Шах Хурбан. Служанки, низко кланяясь, показывали одно за другим, но супруге Великого визиря ни одно не нравилось. Были, конечно, те, что вполне подошли бы к подготовленному наряду, но надевать второй, а то и третий раз одно украшение сестра падишаха считала ниже своего достоинства.
