Лютер Блиссет - Кью

В эту ночь Дана, оцепеневшая от холода и страха, пришла навестить меня в моей соломенной постели, попросила разрешить ей остаться, чтобы я защитил ее, так как она боится, что солдаты снова сделают с ней и с матерью то, что и два года назад.

Она скользнула под меня, прежде чем я сумел хоть как-то среагировать, хотя бы привести в порядок свои мысли. Она была худой, с острыми локтями, с длинными ногами, стройными, как молодые деревца, с маленькими, упирающимися в меня грудями, которые уже трепетали от страсти, она отразилась и у нее на лице, которое почти целиком занимали громадные черные глаза. Она словно сделалась меньше, ее лицо прижалось к моей груди, одна нога медленно обвилась вокруг моих бедер.

— Никто не обидит тебя.

Я мягко вошел в нее: дни, недели и месяцы напряжения и похоти выливались в ожесточенном сопении, сопровождав шем каждое прикосновение, каждое движение. Тонкие губы Даны не шептали ни единого слова, ни единого обещания. Я согнулся, мой рот нашел ее грудь: губы вначале легко коснулись соска, затем плотно сжали его. Я сжимал в руках ее лицо и ее волосы, короче, чем у мальчишки-посыльного, и оставался в ней долго, уже не помню сколько, пока она не заснула, по-прежнему крепко обнимая меня.

Они ушли через три дня, оставив на снегу обглоданные кости скелетов рядом с почерневшими ямами и тридцать отчаявшихся людей, которым не платили много месяцев подряд. Новоприбывшие принесли немалую пользу: почти все они были из деревни, но умели обращаться с оружием и выстраиваться в боевые порядки.

В первую пятницу каждого месяца в Мюльхаузене проходила большая ярмарка ремесленных товаров, привлекавшая народ со всех концов Тюрингии, из Халле и Фульды, Альштедта и Касселя. По словам Пфайффера, именно в этот день нам стоит попытаться вернуться в город и пройти через ворота, оставшись незамеченными в толпе народа. Приближался декабрь. Мы начали устанавливать контакты внутри Мюльхаузена, среди горняков графа Мансфельда, среди жителей Зальцы и Зангерхаузена. В первую пятницу декабря город пивоваров будет забит народом, который жаждет купить что-нибудь поинтереснее, чем соломенная корзина.

Глава 22

Статья седьмая. Отныне и во веки веков господин больше не должен увеличивать повинности по собственному усмотрению… Однако, когда надо выполнить какую-то работу для господина, крестьянин обязан смиренно и добровольно повиноваться ему, но в обмен на соответствующее денежное вознаграждение.

Статья восьмая…… Мы просим господина расспрашивать самых уважаемых людей, дабы назначить справедливую арендную плату, чтобы крестьянин не работал бесплатно, так как каждый, кто работает, достоин вознаграждения.

Статья девятая…… Мы убеждены, что нас должны судить по старинным, писаным уложениям, которые предусматривают справедливое наказание, и никто не должен страдать от произвола.

Резкий тошнотворный запах средства для дубления кож заставил поторопиться охранявших ворота гвардейцев. Скорняку позволили пройти после ускоренного досмотра, как и его многочисленным провожатым, в которых никто не имел возможности опознать запомнившегося многим жителя имперского города, бывшего студента Виттенбергского университета, громадного горняка и молодую женщину с нефритовыми глазами.

Улицы Мюльхаузена забиты повозками, волочащимися сквозь стоячее болото толпы лишь благодаря колоссальным усилиям быков, лошадей, ослов, а иногда и людей. Гигантские мешки, сдавленные паутиной веревок и шнуров, часто настолько высокие, что загораживают окна домов. Грузы из орудий для всевозможных ремесел, мебель для любых комнат, одежда для людей всех сословий.

На улицах пошире торговцы, расположившиеся с обеих сторон, оснащены не столь основательно — их товар разложен на земле. На площадях обосновались те, кто имеет по крайней мере два шеста с куском ткани для защиты от непогоды или дорогие повозки, которые с помощью хитрых приспособлений из шарниров и крепежей превращаются в самые настоящие лавки. Есть и те, кто криком расхваливает качество своей продукции, и те, кто предпочитает подзывать тебя шепотом, словно предчувствуя, что только ты сможешь оценить столь небывалое предложение. Кто-то посылает мальчишек в толпу завлекать клиентов и предлагает пиво тем, кто задерживается, чтобы поторговаться. Многие семьи ходят держась за веревку из страха потеряться в этаком безумии.

Элиас сверлит глазами толпу. В ряду торговцев глиняной посудой он уже узнал пришельцев из Алынтедта. Взгляд в сторону стеклодувов подтверждает прибытие крестьян из Гейниха. Чуть подальше — приветствующие друг друга, приподнимая Библию, должно быть, они из Зальцы.

Оттилия поднимает взгляд, ожидая сигнала. Она уже узнала пройдоху из городского совета, указанного ей Пфайффером. Надо ждать горняков из Мансфельда, которых пока не видно. Без них ничего не выйдет.

Мальчишка проталкивается сквозь толпу:

— Господин, вам нужен новый костюм! Зайдите в лавку моего отца, я отведу вас туда, господин… — Он цепляется за мою куртку.

Я с отвращением отворачиваюсь, а он шепчет:

— Братья-горняки уже здесь, за повозкой с кирпичами.

Элиаса прорывает:

— Начинается, все мы уже здесь.

Вкладываю монету в протянутую ладонь маленького посыльного, треплю ему волосы и готовлюсь насладиться сценой.

Оттилия направляется к мужу, туда, где толпа гуще всего, как раз напротив игрока на лютне. Став позади него, она слегка упирается грудью ему в спину и подносит губы к его уху. Она что-то шепчет ему, позволяя прядям светлых волос упасть ему на плечо. Потом одной рукой она начинает усиленно работать у него между ногами. Я вижу, как затылок одураченного бедолаги багровеет. Он нервно поглаживает бороду, но не сопротивляется. По-прежнему стоя к ней спиной, он слегка наклоняется и начинает просовывать руку к ней под юбку. Когда та поднимается уже достаточно высоко, Оттилия отнимает свою руку-соблазнительницу, отступает на шаг и, поймав его руку за столь неприличным занятием, принимается кричать, другой рукой изо всех сил закатывая ему пощечину:

— Сукин сын, червяк, мерзкий червь, да проклянет тебя Господь!

Это сигнал. Вокруг Оттилии начинается рукопашная, а изо всех четырех углов площади одновременно, сомкнутым строем, наступают наши братья. Они опрокидывают прилавки, портят товар, топчут пивные кружки.

— Запускать руки под юбки — до чего докатились господа из Мюльхаузена?!

Первым до нас добирается один крестьянин, прошедший сквозь толпу, как таран: каждого попадающегося на своем пути горожанина он хватает за воротник и смачно бьет по голове. Вскоре после него прибыл и рудокоп с комплектом из аркебуз, палиц и кинжалов, украденных в оружейной лавке.

— Это вам, — сообщил он. — А там еще осталось более чем достаточно.

— Проклятый пивовар! — продолжает вопить Оттилия. — Я узнала его — он из магистрата!

Я ору во всю глотку:

— Они продали нас пивоварам!

Все новые и новые голоса сливаются в единый рев, набирая силу:

— Советники, ублюдки, убирайтесь вон из Мюльхаузена!

Многие из тех, кто кричит, не принимали участия в постановке данной сцены и искренне считают, что на площади начинаются волнения с целью смещения городского совета. И они правы.

Все происходит необычайно быстро. Волна, словно притянутая таинственным магнитом, начинает затапливать Киланшгассе, ведущую от рыночной площади к ратуше. Ручейки народа возникают то там, то сям: благочестивым прихожанам вдруг срочно понадобилось посетить церковь.

В какой-то момент я осматриваюсь по сторонам и понимаю, что остался в одиночестве: Элиас, Генрих и Оттилия исчезли. Позади меня один крестьянин ударом локтя в горло, а кулака под ребра укладывает на землю своего противника, показавшегося ему слишком хорошо одетым.

— Да, брат, побьем безбожников как собак! — радостно воплю я.

Стражники очень постарались, чтобы их нигде не было видно. Город наш.

Раздается первый колокол вечернего звона.[16] Разыскиваю всех остальных у фонтана Архангела, где мы договорились встретиться, если потеряем друг друга из вида. Там стоят и двое других, которых я не знаю.

Пфайффер берет на себя роль хозяина, представляющего гостей:

— О, кто к нам пожаловал, наш мятежный студент! Это Бригель и Хюльм — двое из восьми представителей народа Мюльхаузена.

— А это, — говорит один из этой парочки, размахивая у меня перед носом чем-то, напоминающим массивную трещотку, — ключи от нашего города!

— … Что значит, — прерывает его второй, — право решать, кто должен выметаться отсюда, а кто может прийти сюда.