Печать Цезаря - Альфред Рамбо
Гирлянды из маргариток и золотистой травы, колосьев, смешанных с васильками и маком, наполовину закрыли колесницу.
Старый друид, облачённый в белое одеяние с широкой пунцовой каймой, в чёрной рясе, наброшенной на плечи, с дубовым венцом на голове, с золотым серпом, привешенным к поясу, окружённый жрецами и бардами, молился, подняв лицо к небу и протянув вверх руки. Он просил богов благосклонно принять души усопших.
Затем он подал знак и закрыл лицо плащом. В эту минуту триста мечей ударились о щиты и, несмотря на крики воинов, вопли женщин и детей и звуки арф, голос Вандило, воспевающий Гу-Гадарна, удалявшегося по волнам океана, всё-таки был слышен.
Я увидел, как Придано наклонился и остриём меча перерезал горло Вандило, затем повернул остриё к своему сердцу, и вслед за тем потекла струя крови.
Мать моя в последний раз взглянула на меня и поднесла руку свою к устам, пристально устремив на меня свои голубые глаза, а затем, наклонив голову к цветам, опрокинулась на спинку колесницы.
Я упал на руки своих воинов.
Вокруг группы усопших наложили груды камней в виде свода и завалили землёй.
Весь вечер и всю ночь при свете факелов, отражавшихся на оконечностях копий и на шлемах, народ накладывал камни на могилу.
Я должен был положить первый камень и глазами, горевшими от слёз, смотрел на увеличивавшуюся груду, которая должна была прикрыть всё, что мне было дорого.
Отец мой, такой храбрый и с некоторых пор такой ко мне внимательный; мать моя, выучившая меня ценить ласку и уважать богов; старый конюх, научивший меня любить цветы, леса и таинственную природу; бард с седой головой, возбудивший в сердце моём страсть к славе и уважение к героям Галлии, — все они спали вечным сном под этим курганом! Никогда более не услышу я их голосов, никогда более не увижу я их лиц! Никогда! Никогда! Они недавно улыбались мне, а теперь... Все мои годы детства, вся моя пылкая юность, мои мечты и игры, мои радости и надежды, всё моё лучшее было погребено в этой могиле.
Со всех сторон долины народ нёс камни на курган. И курган видимо увеличивался.
Даже теперь, когда какой-нибудь чужестранец проходит по нашей долине, он с удивлением спрашивает:
— Да кто же погребён под этим громадным курганом?
И узнав, что тут погребён храбрый воин, он поднимает камень и прибавляет к холму.
XI. Война между Лютецией и рекой
По окончании похорон я начал совещаться с предводителями нашей долины о кровавом долге, который Мне надо потребовать от Лютеции. Вокруг меня собралось сорок всадников, триста конюхов и до тысячи, человек пехоты. Все они прибыли отдать последний долг моему отцу и приветствовать меня, как своего старшего брата или как отца. Целые быки жарились на больших кострах, и по всей долине разносилось бряцание оружия.
После совещания все дали клятву на мечах отмстить жителям Лютеции так, что об этой мести заговорит вся Галлия, если они не дадут полного удовлетворения.
Карманно в сопровождении большого отряда всадников отправился к воротам Лютеции, господствовавшим над мостом левого берега. Жители города, испугавшись такого вторжения, поспешили завалить ворота и через частокол начали спрашивать, что им надо. Карманно потребовал, чтобы человек, оскорбивший Беборикса, и тот, который поднял на него руку, были Выданы родственникам жертвы в полное их распоряжение, и что, в противном случае, город будет разрушен. И он подал сторожу клок волос, вырванных мною из моей бороды.
Карманно почти целый час ждал ответа, пока старейшины, собравшиеся по этому поводу, не кончили своих совещаний. Затем ему объявили, что ссора была начата обитателями Альбы, убившими одного из горожан; что после этого они ранили и изуродовали многих ни в чём неповинных людей; что смерть Беборикса, Конечно, была несчастьем; но в беспорядке и в темноте трудно было сказать наверное, кто его убил; что старейшины приложили все свои усилия, чтобы остановить кровопролитие, и что, следовательно, никакого удовлетворения давать они не будут и могут скорее сами потребовать удовлетворения от жителей реки.
— И вам больше нечего сказать нам? — спросил Карманно.
— Больше нечего, — отвечали горожане.
— Так пусть боги, мстители за преступления, рассудят нас!
Он взмахнул дротиком и бросил его в массивные дубовые ворота, а затем ускакал со своими провожатыми, так что под копытами их лошадей задрожал мост.
На следующее утро по дороге к Лютеции направлялись триста пятьдесят всадников в полном вооружении, восемьсот человек пехоты и двести голов скота, с палатками и продовольствием на три дня.
На полях, в окрестностях Лютеции, мы встретили крестьян, спешивших увезти жатву. Воины ловили их и предавали смерти, а несжатый хлеб и сложенный на возы тотчас же сжигали. Несколько купцов из Лютеции, направлявшихся в город с ослами, нагруженными посудой и заморскими винами, подверглись той же участи; вино было выпито, а посуда разбита.
Подойдя к Лютеции, мы увидели, что мост снят; но всадники наши, осмотрев берега, нашли несколько судов; они захватили их, побросав их хозяев в воду. Наступила ночь, и мы устроили лагерь на открытом месте.
До восхода солнца я посадил на суда триста чело век пехоты и отправился с ними, предоставив Цингеториксу начальство над лагерем. Переправившись на другой берег, мы побежали к большому мосту. Горожане уже собрались разводить его, и работать им пришлось под градом наших снарядов. Лютеция была окружена Сеной, как рвом; но на наших судах мы не могли перебраться в достаточном количестве, чтобы произвести нападение. В этот день мы окружили город с двух сторон и не пропускали в него ни путешественников, ни купцов: чужестранцев мы просто прогоняли, а горожан убивали. Подвоз по реке мы тоже прекратили; городские суда мы захватывали, а рыбные ловли уничтожали.
Однажды ночью мы попытались поджечь частокол факелами, спрятанными в горшках. Попытка не удалась, и мы потеряли несколько человек. На следующую, очень тёмную ночь мы тихо переправились на другой берег и, высадившись у самого частокола, начали выкапывать и рубить брёвна. В ту же минуту по всему городу забегали огни; горожане толпой прибежали к нам,
