Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
— Насчет спытания я тебе слово свое, варначье, даю, Барин! Пройдешь достойно — никто тебя второй раз трогать не станет. Мне-то веришь?
— Верю, уважаемый. Тебе вот — верю.
— Вот и ступай с богом! — Пазульский зевнул, широко распахнул пустой, без зубов рот. — А я спать лягу. День прошел, завтра другой настанет — всё мне, старому, радость. Ступай, Барин!
Вернувшись в избу к Фролову, Ландсберг на осторожные расспросы хозяина отвечал уклончиво, а то и рассеянно, невпопад. Чем и перепугал осторожного Фролова окончательно. Что квартирант, что хозяин до утра проворочались без сна, молчали, да изредка покашливали, пили воду.
Утром, явившись на службу, Ландсберг сразу заметил, что атмосфера в канцелярии ощутимо изменилась. Писари из каторжных многозначительно переглядывались, говорили слегка развязным тоном, а двое и вовсе не по имени-отчеству, а Барином окликнули — несмотря на строжайшее, с самого первого дня службы Ландсберга, его предупреждение и настоятельную просьбу.
На первый раз нынче Ландсберг кличку, резавшую слух, стерпел. После второго велел всем собраться в его комнате. Сесть, вопреки обыкновению, никому не предложил, сразу перешел к делу:
— Господа хорошие, мы с вами, кажется, с первого дня договорились: собачьих кличек в присутствии не произносить. Тем не менее, меня сегодня дважды окликнули по-каторжному. В чем дело, господа?
Ответное молчание затягивалось. Наконец, один из писарей, поощряемый взглядами и толчками товарищей в бок, развязно проговорил:
— А что же ты… то есть вы… Что же вы, себя каторжным не считаете, Ландсберг? Должность, она ведь из категории, знаете ли, преходящих… Сегодня инженер, а завтра под нары полезет! А клички, извините, каторжанская традиция-с! Вот вы меня, Ландсберг, тоже можете по кличке звать — я не обижусь!
— Понятно! — Ландсберг побарабанил пальцами по столу, словно мимоходом согнул и разогнул отполированную подкову, доставшуюся ему от предшественника в качестве пресса для бумаг. — Стало быть, мой вынужденный вчерашний визит в кандальную для вас, господа хорошие, тайною не является? Как, вероятно, и сделанное мне предложение? Вы уж не молчите, господа хорошие, честью пока прошу!
— А чего на каторге скроешь, Карл Христофорыч? — миролюбиво отозвался другой писарь.
— Каторга — там, в кандальной! — резко оборвал его Ландсберг. — А здесь, милейшие, казенное присутствие! Говорю последний раз: еще раз услышу кличку — хоть свою, хоть чью — уволю к чертовой матери! И прослежу, чтобы уволенные в древотаски были определены! Всем всё понятно? А теперь пошли вон! Впрочем, Михайла Карпов пусть останется! Остальные — вон!!! И — работать! К обеду проверю исполнение поручений.
Оставшись с Карповым наедине, Ландсберг походил по комнате, успокоился, присел напротив компаньона.
— Ну, Михайла, что скажешь? До тебя, конечно, тоже слухи уже дошли?
— Так — каторга, Христофорыч! Она слухом полнится… Худо дело, Христофорыч! — сплюнул компаньон. — Не знаю, что и подсказать, язви их всех в бога, душу и прочее! Откажешься от испытания — смерть скорая, лютая. Не спрячешься, не схоронишься нигде. Согласие дашь да попытаешься схитрить — каторга дознается до правды, то ж самое будет! Выполнишь, что велено — власти непременно дознаются! И всплывет, как то дерьмо в крещенской проруби.
— И что же мне делать теперь, друг Михайла?
— Не знаю, Христофорыч! Покуда одно могу сказать — не отказывайся!
— Вот чудак! Да ведь если не откажусь — значит, согласен!
— Посидим, обмыслим это дело, авось и выкрутимся, кумпаньнон!
Всецело доверяя «кумпаньону», целиком полагаться на его «обмысливание» Карл тогда все же не стал, и решил провести предварительную разведку местности, где намечалась расправа с Карагановым.
Закончив на следующий день побыстрее дела в конторе, Ландсберг отправился на конюшню и велел заложить коляску для поездки в Ведерниковский станок.
Конюхами при окружной конюшне состояли те же каторжные, в основном из деревенских мужичков. Те, кому посчастливилось в каторге быть приставленными к лошадям, выполняли привычную им извечную работу, своими местами очень дорожили. Нехитрое конюшенное хозяйство они старались содержать в образцовом порядке, чтобы, не приведи господь, не заслужить нареканий начальства и не очутиться опять в душной вони тюремных нумеров. Двор и денники всегда были подметены и чисто прибраны, лошади вычищены, а конская упряжь и экипажи содержались исправными.
Подводя к инженеру запряженную в таратайку лошадь, один из конюхов потоптался рядом и вдруг неожиданно спросил:
— Прощения просим, ваша милость…
— Что такое? — нахмурился Ландсберг, ожидавший после своего «визита» в тюрьму все что угодно.
— Не изволите ли быть господином прапорщиком Ландсбергом, ваша милость? — смущенно вопросил конюх. — То есть, не сейчас, канешно, а в прежние, то исть, времена?
Карл всмотрелся в лицо конюха. Было в этом лице что-то знакомое, однако мрачные мысли мешали сосредоточиться.
— Допустим, — осторожно признался он. — А ты кто таков? Откуда меня знаешь?
— Ну как же, ваш-бродь! Я сразу вас признал. Под вашим началом в 7-й саперной роте службу проходили. Через пустыню шли вместе, в Туркестанском походе! Помните?
Карл еще раз всмотрелся в лицо конюха, покачал головой:
— Извини, брат, что-то не припоминаю!
— Оно так, оно канешно, — опустил голову конюх. — Солдат-то там скоки было, где всех упомнить! А вот я ваше благородие запомнил! Совсем мальчишкой ведь, извините, были! Только из «вольнопёров», видать… Наши-то, ротные, спорили об вас даже: долго ли «прапор» бодрячком шагать по пескам будет? Скоро ли скиснет? Прощения просим, канешно…
Первый Туркестанский поход, боевое крещение прапорщика Ландсберга… Такое не забывается! Карл через силу усмехнулся:
— Ну и как спор-то тот? Кто выиграл?
— Вы, ваш-бродь, и выиграли, — посветлел лицом конюх. — Так впереди роты две недели и шагали. Хотя и видать было, что иной раз еле идет человек.
— Понятно, — кивнул Ландсберг. — Полчанин, стало быть? А зовут как? Сюда как попал?
— Мироном крестили, ваш-бродь. А сюды… Жениться я после службы надумал, девицу приглядел, сватов заслал. Да и женился, собственно. А потом отца родного на вилы поднял, — перекрестился Мирон.
— Отца?!
— Отца ваш-бродь. Очень даже обычное в деревне дело. Нас, братьев, четверо в доме было, трое до меня женились, невесток отцу привели. А батюшка мой, царствие ему небесное, крепким мужиком был еще. Жаловались браться промеж собой, что «пользует» батюшка невесток своих в отсутствие сыновей. Я не верил, пока моя Верка со слезьми не покаялась мне, что только я из избы, а старый мерин на сеновал ее силком ташшит. Я два дня как мешком оглушенный ходил, не знал — верить ли, нет ли? Потом решился, напрямки батюшку спросил: правда ли? А он, аспид, хоть бы для порядка отказался, Верку мою бы обвинил в наговоре! Нет, смешки начал строить… Ну я и не сдержался,
