Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
— Говорил я тебе, Барин… Теперь идтить все одно придется: сам Пазульский тебя кличет. А от евонных приглашений не отказываются…
— Конечно, конечно, идти вашему благородию требуется! — тут всполошился и квартирный хозяин, не без основания опасавшийся, что в случае отказа квартиранта и избу спалят наверняка. — Сам Пазульский зовет, надо ж!
— И когда?
— Дык прямо счас и пошли, Барин.
В тюрьме все получилось, как и ожидалось. Солдат караульной команды сидел на лавочке, за частоколом. Входящих даже не окликнул — то ли не захотел по темному времени вставать, то ли дремал.
Кукиш завел Ландсберга в темный смрадный коридор, молча ткнул рукой в сторону «апартаментов» патриарха и куда-то исчез. Помедлив, Карл направился в указанном направлении, однако дорогу ему молча преградил здоровенный детина с плоским и болезненно-белым широким лицом. Детина что-то мычал, и не стоило много труда догадаться, что это и есть известный всей каторге телохранитель Пазульского, Гнат-«немтырь».
Не зная, что и делать в таких случаях, Карл, как мог, объяснил на пальцах, что не своей волей пришел, а по вызову Пазульского. Но детина продолжал отрицательно мотать широкой бледной башкой. Спасибо, майданщик Бабай мимо проходил, выручил.
Ландсбергу было сказано: занят нынче старец, ужинать сел, после покличет. Делать было нечего, и Ландсберг направился на переговоры в третий «нумер».
«Нумер» третий разительно отличался от камеры Пазульского. Еще в коридоре под ногами у Ландсберга стала жирно чавкать грязь, а едва он миновал дверной проем, как в лицо ощутимо ударила плотная душная волна вони, испарений немытых тел.
В камере чадно горело десятка два плошек с салом, кое-где на шконках трепетали огоньки свечек — там, по обыкновению, шла карточная игра. Выкрики игроков-«мастаков», хриплый хохот, неумолчный шум десятков голосов смешались в дикую какофонию тюремной «музыки».
Появления Ландсберга никто особо не заметил, только какая-то фигура скатилась с ближайших нар, ухватила его за рукав:
— Барин, уважь полтинничком! Ей-богу, до петухов! Ты меня помнить должон — на «Нижнем» вместе сплавлялись! Дай, томно мне!
— Не при деньгах я, дядя! — буркнул Ландсберг, вглядываясь в темноту и пытаясь определить — куда идти? И надо ли идти — может, правильно ждать, пока окликнут, позовут?
Фигура продолжала ныть и клянчить, тянуть за рукав. Тут к ней и еще одна присоединилась: человек дурашливо сломался перед Ландсбергом в поклоне, громко закричал:
— Гляди, народ, кто припожаловал в нашу хату! Евойное благородие, сам Барин! Милости просим, Барин! Тока гляди, ножки не испачкай, тут у нас не контора, дерьма по колено!
Гомон в камере стал несколько потише, Ландсберг почувствовал, что на него наконец обратили внимание, начали присматриваться. Теперь рядом с ним появился еще один силуэт, приглашающе махнул рукой:
— Туда, уважаемый! Там тя народишко дожидает, Барин!
Ландсберг направился в душный сумрак и наконец очутился перед нарами, на которых в живописных позах расположились пятеро иванов — все как один в косоворотках с расшитыми воротниками, низких сапожках-«хромачах» и заправленных в них плисовых штанах. Посреди шконки, на чистой тряпице был накрыт «стол» — бутылка «казёнки», порезанное сало, кружки темной колбасы, ломти хлеба.
— Милости просим, уважаемый! — пошевелилась крайняя фигура, неопределенно махнула рукой. — Эй, морды, табурет подайте гостю!
В окружающей шконку толпе глотов произошло движение, над смутно белеющими лицами возник и поплыл к Ландсбергу самодельный табурет. Наслышанные о кознях для новичков, Ландсберг, прежде чем сесть, крепко пошатал табурет руками — у него могли быть подпилены ножки. Сядет человек, и очутится на полу, в жидкой грязи, под радостный гогот дожидающейся развлечений толпы. Табурет оказался без сюрпризов, и гость сел, выжидающе глядя на иванов.
— Откушать с нами? — Перед Ландсбергом оказалась почти чистая чашечка, из которых в сахалинских тюрьмах предпочитали пить водку.
Отказываться не следовало, и Ландсберг взял в руку чашку, другой отломил кусочек хлеба.
— Ну, со знакомством, уважаемые! — Он опрокинул в рот скверную, отдающую керосином водку, пожевал сыроватый хлеб.
Иваны тоже выпили, под жадно-голодными взглядами окружающих шконку лиц разобрали кружки колбасы, куски белой булки, ломти сала. Лениво закусывали, иногда не глядя швыряли в толпу недоеденные куски, разговор начинать не спешили.
— Значится, вот ты каков будешь, Барин! — начал наконец один. — Наслышан о тебе народ, слушок сюды раньше твово парохода прибёг. Нехорошо про тебя говорили, Барин, как на духу тебе скажу… Забижаешь, говорили, народишко. Калечишь, а то и вовсе до смерти убиваешь… Уставов тюремных признавать не желаешь, к авторитетным людям без почтения…
— Другие говорили, что правильный ты арестант, Барин! — сипло подхватил соседний переговорщик. — Баили, что ты хоть и из ихних благородий, а не чистоплюй. В тюрьму по крови пришел, по сурьезной статье. К начальству не примазываешься, ихнюю руку не держишь, товарищей не выдаешь.
— Дырку в горе здеся на Жонкьере доделывали — не забижал арестантов, калечиться не посылал, в опасные места сам первым шел. Выпей-ка ишшо с нами, Барин!
— Благодарю, не могу, уважаемые! Желудок не позволяет много пить! — Ландсберг решительно перевернул вверх дном свою чашку, взял еще кусочек хлеба.
— Гляди сам. Ты нам свое уважение уже выказал, не побрезговал.
Иваны снова выпили, закусили.
— Ну, теперя слушай наш сказ, мил-человек! — Иван по фамилии Баранов тоже перевернул свою чашку и уставился на Ландсберга тяжким взглядом. — Каторга тебя прощает покамест, Барин, — за то, что уважаемых людёв в Литовском замке, да во Псковской пересылке жизни лишил. Дело то давнее, далекое — кто знает, можеть, тебя не поняли, можеть, ты чево не знал, не разумел. Помогать каторге, канешно, придется — ты ж при начальстве. Слово там замолвить за кого, или с бумажкою какой помочь. Это — само собой. Но спытание нашенское ты пройти должон, Барин! Исполнишь каторжанский приговор — живи потом как знаешь. Не откажешь каторге, Барин?
— Не откажу, коли смогу. А что за приговор каторжанский?
— Давай о деле, — согласился Баранов. — Есть тут человечишко один, оченно для всей каторги вредный. Карагаев его фамилиё. Слыхал, поди?
— Да, надзиратель Карагаев. Слышал.
— Во-во! Лют энтот самый Карагаев до невозможности! Драть приказывает всё, что ноги-руки имеет. Лютует, собака! Эй, народ, ну-ка, подведите-ка сюда Никишку, пусть Барин поглядит!
Толпа, обступившая нары, зашевелилась, раздалась, и двое каторжников почти поднесли поближе повисшее на их руках полуголое тело, поворотили спиной к Ландсбергу, подвинули поближе свечи. Спина Никишки была вздута и буквально взлохмачена розгами, сам человек висел на руках без сознания.
— Вишь, каков Никишка стал? — кивнул на несчастного Баранов. — Не жилец, точно тебе говорю. А сколько уж схоронили таких, после карагаевских-то милостев? А перепоротых сколь? Вот и приговорила, значить, Карагаева
