Нина Молева - Ошибка канцлера

– Все это до казни царевича?

– В том-то и дело, что и после. Похоже, именно Гюйзен сыграл немаловажную роль в трагедии наследника. Только получаемые им награды всегда носили скрытый характер.

– Значит, он по-прежнему был нужен Петру.

– Был и остается, милорд. Есть основания полагать, что именно его вмешательство сохранило за Бестужевым-сеньором должность при герцогине Курляндской, несмотря на все компрометирующие гофмейстера Анны обстоятельства. Петр прислушался к советам «серого кардинала».

– Они должны были иметь серьезное обоснование.

– Разве нельзя счесть таким обоснованием особый характер отношений герцогини со своим обер-гофмейстером – Бестужев-сеньор был повышен в придворном чине. Тем самым герцогиня Анна вполне в руках русского двора.

– Довольно неожиданное после стольких лет службы Бестужева-сеньора окончание. К тому же он очень немолод. Тридцать лет разницы – его успеху можно позавидовать!

– У герцогини Анны не осталось надежд и никогда не было выбора.

– А если прибавить к этому ее собственные годы… Сколько ей?

– Столько же, сколько Бестужеву-юниору.

– Да, для женщины около тридцати лет наступает время самых рискованных усилий.

– Если к их числу вы относите и появление первого фаворита.

Митава

Дворец герцогини Курляндской

Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и П. М. Бестужев-Рюмин

– Не верю и ни в жисть не поверю: Прасковья робенка родила!

– Так оно и есть, Анна Иоанновна. Точнее точного.

– Это тихоня-то наша, по покоям идет – по сторонам не глядит, в церкви стоит – один пол разглядывает. Танцовать-то только с дяденькиного приказу танцовала, а то все обок маменьки сидит. Всех кавалеров отваживала. Заговорят – глаза подымет, сумрачно так глянет, что и охота к разговору у каждого пропадет. А тут на тебе, какого сокола приманила. Ему-то как не страшно было. Ведь все во дворце, все на виду!

– Знать, не из пужливых наш Иван-то Ильич.

– Он-то что! Знамо дело, помыслил, может, к царскому двору поближе, к государю ход попрямее.

– Оно как обернется, а то за такие художества и на каторгу дорога ровнехонькая. У Петра Алексеевича не задолжится.

– Рассчитали, поди, все как есть обмыслили. Известно, попасться-то недолго. То-то Прасковья начала с нами наследство батюшкино делить. Даже с маменькой раздел учинила, будто сама хочет жить, своей волей – не маленькая. Маменька ни в какую, а она к царице подластилась, на сивой козе государыню нашу объехала.

– Уж это ты, государыня, греха на душу не бери. Не сама Прасковья Иоанновна к государыне ходила, камер-фрау любимую покупала.

– Так купила ведь – все по ее мысли вышло. Со слов царицы дяденька приказал, и делу конец – зажила наша Прасковья со своим имуществом, а при имуществе-то то Мамонов, и робеночек А если толками про каторгу меня пужать собрался, Петр Михайлович, так я вдова, сама себе голова. Была царевна измайловская, да вся вышла. Много, может, и не смогу, а уж собой сама распорядиться сумею. Да и курляндцам я с руки – сами себе суд творят, а уйди я, неведомо какой герцог тут объявится, а то и жизни не обрадуются. Понимают. Да те, сестрица с зятюшкой богоданным, не иначе рассчитали все. То-то, гляжу, она никогда глаз не кажет: все нездорова да нездорова. Думаю, какая такая хворь на нее напала. Вроде для болезни каменной, как у маменьки, лета не подошли. Да что в письмах вызнаешь, а приезжим – не всякому до Измайлова добраться. Все слухи только. Да ты только погляди, как все одно к одному. Дождалась маменькиной кончины, чтобы глазу лишнего не было, а там сразу свободу себе и дала: гуляй, девка, все едино всем помирать.

– Думается, государыня, супруг теперь царевне Прасковье Иоанновне немалым подспорьем окажется.

– Что за супруг – вкруг ракитова куста венчанный!

– Нет, государыня, самый что ни на есть настоящий, церковью освященный.

– Ты что? Да неужто государь Петр Алексеевич потерпел, да и какой поп на такое решился!

– Чего ж не решаться, когда с согласия государя.

– Господи! Ну чудеса пошли! Значит, дяденька разрешил, значит, и робеночек-то теперь привенчанной, законной?

– То-то и оно, что законной, да еще и в России жить будет.

– Это ты к чему говорить изволишь, Петр Михайлыч? Уж не на престол ли намекаешь?

– Сама сообрази, государыня. Не всяко слово молвится, не всяко во благо идет. А только есть тебе над чем поразмыслить. Денег немного сестрице Прасковье Иоанновне в разделе досталось, так Дмитриевы-Мамоновы добавят. У них на царевнины дела хватит.

– И у тебя деньжонки водятся, Петр Михайлыч?

– Столько не столько, а для тебя, государыня, коли что, конечно, всегда найдутся. Призайму, не откажут.

– Дом-от у меня поболе Прасковьиного выходит – целая Курляндия. Тут уж разговоры не те.

– Что ж, в него вложить, с него и взять можно. Ежели умеючи.

Теперь, когда Замоскворечье осталось в далеком детстве, встреча с Климентом становилась событием. Между делом не пройдешь, а выбираться на экскурсию, казалось, не было прямого основания. Вопросы, подсказанные полицмейстерским указателем, не решались на глаз, и все-таки, может быть, что-то осталось упущенным, незамеченным и недосмотренным. Предмет детских фантазий и предмет исследования не могут не разниться между собой.

Его даже не пришлось обходить кругом. Со стороны Климентовского переулка между Климентом и трапезной поднималась в облезлом кирпиче высокая труба – плод забот замоскворецкой купчихи, захотевшей разориться на духовое отопление. Потоки дождя от исчезнувшего водостока вспучили штукатурку, и на ее изломе было ясно видно: постройки возводили отдельно – между кирпичной кладкой обеих не было связи. Больше того, рядом с щегольской кладкой Климента, по ниточке выложенными подбористыми рядами кирпичей кладка трапезной выглядела неряшливей, дешевле. Иные мастера – иной почерк. Но тогда как объяснить, почему разорившийся на Климента безвестный коллежский асессор так нелепо сэкономил на небольшой пристройке, повредив своему детищу? Что помешало ему воспользоваться услугами одного архитектора и одних и тех же строителей?

Можно было не сомневаться, чиновник Конторы полицмейстера не был ни историком, ни тем более первооткрывателем. Каждый приведенный им факт заимствовался из не вызывавших у него сомнения источников. Скорее всего, печатных. Но все дело в том, что доверие к печатному слову в наши дни и в прошлом веке было разным. В ошеломляющем, ни на мгновенье не прекращающемся потоке информации мы непроизвольно перестаем фиксировать ее источники: где-то читали, где-то видели, от кого-то довелось услышать. Телевидение, радио, журналы, газеты, книги, доклады – если даже они перестают различаться памятью, что говорить персонально об авторах информации. Для прошлого века все выглядело иначе. Прежде всего – кто. Кто выступил с сообщением, публикацией документа, комментарием. За учеными, особенно в области истории, сохранялось, и в лучшем и в худшем смысле этого слова, право на индивидуальность. Один слишком восторженно относился к своим находкам, не отягощая себя сравнительным анализом, другой слишком упорно шел за единожды намеченной концепцией, третьему не хватало для правильных выводов эрудиции, четвертому… Короче говоря, перед тобой ложились своеобразные визитные карточки, которые вызывали на доверие, но и всегда предупреждали о необходимых коррективах.

И еще – практика прошлого века не знала собственно «москвоведов». Заниматься специально описанием хроники одного дома, живших в нем людей, реже – случавшихся событий ученые не ставили своей целью. Факты подобного рода возникали в ходе собственно научных исследований и оставались как бы на полях основной работы.

Вадим Васильевич Пассек, друг Герцена и Огарева. Сегодня на месте его уютного особнячка на Остоженке проросший лебедой пустырь. Когда-то носилась в воздухе идея снести всю обращенную к Москве-реке сторону улицы, и он попал под горячую руку вместе со своими ближайшими соседями. Позже районные власти упорно хотели разместить на расчищенном месте свою резиденцию. Так или иначе – дома нет. Осталась земля, которая привечала участников знаменитого московского кружка, где можно было встретить и М. Н. Загоскина, и В. И. Даля, и поэта Федора Глинку.

У Вадима Васильевича свои увлечения. Он не только археолог – ему первому приходит на ум попытаться популяризировать эту непростую науку, а вместе с ней этнографию и историю быта. Так появляются его «Очерки России». Пассек – ученый-статистик, для которого очевидно значение науки историко-статистического описания русских земель, и он кладет начало изданию «Материалов для статистики Российской империи». На скрещении этих интересов во многом непроизвольно рождается тема Москвы. Собранных материалов оказывается достаточно, чтобы выпустить в 1842 году «Московскую справочную книжку» – первый в русской исторической науке опыт систематического обозрения Москвы, который станет для автора и последним – в тридцать пять лет В. В. Пассека не стало. Климент не был оставлен им без внимания. Пассек приводит раздвинутые по сравнению с полицмейстерским справочником рамки его строительства: 1758–1769. Он больше знает и о коллежском асессоре, проставляя его инициал: К. Матвеев.