Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Разговор о сене успокоил Яна; сердце его опять прониклось тишиной и благоговением. Бланчи вернулась к нему, и они зашагали домой рядом — брат с сестрой. Но если Ян надеялся, что будет теперь ближе к сестре, как брат, то он ошибся. Он был от нее отдален. Когда они сидели рядом или шли вместе, они всегда чувствовали эту братскую связь. Но в то же время их отдаляла друг от друга любовь. Весело было Боржеку и Бланче. Весело могло быть Бланчи и Яну. Если бы они друг друга не любили.
Но так хотел дьявол, тасующий карты судеб людских с таким расчетом, чтоб игра была тяжелей, трудней и чтоб выигрыш был для них заранее исключен.
Был 1444 год. После чумы, которая посетила за пять лет перед тем чешскую землю, пощадил лишь горный район, впервые был убран сносный урожай. Мысленно оглядываясь назад, люди видели позади одни могилы. Умер жестокий сын Карлов Зикмунт, но, к несчастью, также и король Альбрехт[55], на которого возлагалось столько надежд в королевстве, в маркграфстве, в Австрии и Венгрии. Умер во время той же эпидемии 1439 года, после святого Вита, и знаменитый Филиберт[56], епископ и легат святейшего Базельского собора, управитель архиепископства пражского, так и не вернувшись в свою любимую норманскую резиденцию, чей кафедральный храм не могло заменить ему даже прекрасное здание, возведенное Карлом над строптивой и еретической Прагой, в которой он, пастырь добрый, причащал под обоими видами и чьих священнослужителей до конца рукополагал. Умерли славный магистр Кршиштян из Прахатиц и многие преподаватели Пражского университета; покинуло юдоль земную множество священнослужителей таборитских, пражских и римских, а равно многие выдающиеся мужи из числа мирян, наполнявшие духом ссоры и примирения залы сейма и ратуш… Таким образом, наступившее после Альбрехтовой смерти межвременье было вызвано также и тем, что погибло целое поколение, до тех пор делавшее историю, а новое еще не успело достичь зрелости, которая одна только дает право мужам держать власть.
Междуцарствие это было для многих выгодным, так как позволяло наживать богатство кривыми путями. Но и те, кто жаждал твердой власти, предпочитали между царствие неизвестному чужеземному королю, который растопчет привилегии и начнет давить народ без различия состояний.
Пан Боржецкий, проведший несколько недель в Праге, вернулся в Страж озабоченный и совсем поседевший. Он сообщил, что на чешскую землю невозможно глядеть без слез и особенно страшно видеть разрушенные крепости, зияющие раны в городских стенах и сожженные церкви, чьи пустые окна полны печали и мрака. Пан Олдржих поклялся, что больше никуда из своего замка не поедет, останется в нем до самой смерти. Но не открыл того, что по дороге останавливался у страконицких и клатовских соседей и, сам не зная хорошенько, что делает, заключил с ними договоры о помощи в случае внезапной и неожиданной опасности.
Об этом он ничего не сказал своим сыновьям — ни родному, ни пасынку — перед их отъездом в Прахатице.
На этот раз Боржеку отъезд показался более легким, чем в прошлом году. Но Ян никак не мог проститься с Бланчи. Все возвращался, хотел ей что-то сказать и не мог, пока в конце концов Бланчи не кинулась, плача, ему на шею и не стала его целовать, как еще никогда не целовала.
И Ян уехал, вместе с Боржеком и Матоушем Кубой, и на душе у него пел серафим любви.
X
Но уже в первой половине октября Ян прислал пану Олдржиху Боржецкому письмо с описанием великого события, которое произошло в Прахатицах:
«В эту субботу, в полночь, караульные заметили, что со стороны Гусинца приближаются большие военные отряды с телегами и знаменами. Они тянулись по долине, по которой, говорят, ходил в здешнюю школу магистр Ян Гус и где остался, как утверждают благочестивые чашники, отпечаток его тела в камне, на котором он отдыхал. Караульные видели, что отряды везут с собой несколько крупных огнестрельных орудий. Нам в школе сказали, что это пан Олдржих из Рожмберка, самый могущественный из вожаков римской партии, домогается Прахатиц, которые со времен короля Зикмунта были в залоге, а члены прахатицкого магистрата отнеслись к парламентерам пана Рожмберка с злой насмешкой, заявив им — пускай, мол, пан Рожмберк сам придет и возьмет Прахатице!
В воскресенье утром, когда в костеле святого Якуба шла ранняя месса и регент Егне с нашими певчими готовился к большой мессе, со стороны Черной горы грянул выстрел из тяжелого орудия, и тотчас вслед за этим занялась крыша у купца Антона. Прахатицкие отвечали стрелбой, но вскоре пылало уже полдома на площади, и камни из рожмберкских самострелов, — мы уже знали, что нас осадил пан Олдржих, так как над его лагерем развевались флаги с пятилистой розой, — дождем посыпались на площадь. Никто уж не думал о церковной службе, и школяров в старых железных кольчугах погнали на городские стены, в помощь прахатицкой страже, к которой присоединились и горожане, вооруженные старым оружием времен Жижки. Наш хозяин, купец Куклик, держа в руках палицу, помчался с диким криком на северную сторону укреплений, где, между прочим, рожмберкцы не вели никакого наступления. Оно шло с востока и юга, между тем как на вершине Черной горы стреляло одно орудие за другим.
Так продолжалось до обеда, когда члены прахатицкого магистрата, заседавшие в подвале горящей ратуши, решили отправить к пану Олдржиху делегацию с предложением покорности и послушания. Но, чтоб не разгневать пана Рожмберка, прежде были затоптаны дровяные костры, разложенные на западной стороне — в расчете на привлечение бог ведает какой помощи из леса. В делегацию вошли магистр Гинек из Лгениц, аптекарь Ондржей Рорейс и еще два члена магистрата, владеющие латинским языком. Почему предполагалось вести переговоры с паном Олдржихом непременно по-латыни, этого я не понял. Наверно, думали, что глава наших римлян предпочитает говорить по-латыни… К вечеру был заключен мир, и Прахатице покорились на вечные времена рожмберкскому роду и пятилистой розе… Рожмберкское войско заняло укрепления, стало жарить на площади гусей и кур на вертеле, рожмберкские военачальники в занятом ими трактире приказали выкатить из погребов бочки с настоящим бургундским и пили вино из бокалов и шлемов. Пан Олдржих поселился в новом приходском доме и весь вечер беседовал с чашницким проповедником о значении Базельского собора для христианского мира. При этом он очень радовался, что существует двое пап и что все эти переговоры в Базеле и в Ферраре[57] сводится попросту к тому, на чьей стороне больше военных знамен.
Но я пишу вам все это, дорогой отец, не просто так, а по определенному поводу. Меня и Боржек просил поскорей написать вам.
Третьего дня пан Олдржих из Рожмберка пожелал осмотреть нашу славную школу. Он пришел в сопровождении двух членов магистрата, — знаете, отец, он никого из прежних членов магистрата не сместил, а только заставил их всех присягнуть на верность ему и рожмберкскому дому, словно король. Прежде всего он прошел к ректору Гинеку, с которым действительно говорил по-латыни. Войдя в помещение, где сидели мы, александрийцы, он окинул взглядом присутствующих и спросил, есть ли среди нас школяр Боржецкий из Врбиц. Боржек встал; Рожмберк смерил его взглядом с головы до ног и вдруг, нахмурившись, произнес, насмешливо сжав губы, прикрытые светлыми усами:
— Сдастся мне, школяр, что отец твой не хочет сидеть смирно. Как бы это ему не повредило. Видно, он еще ни разу не накололся на шип рожмберкской розы. Может, хочет, чтоб я дал ему понюхать…
Боржек покраснел, но не мог ответить, так как не знал, что Рожмберк имеет в виду. Однако он сел гордо и не стал смотреть на Рожмберково лицо, бледное от гнева, а устремил взгляд куда-то в угол, на печку. Он держался, как всегда, очень мужественно.
Рожмберк повернулся к магистру Гинеку и, уперев руки в боки, выпятив грудь — это муж высокий, худой, светлолицый, голубоглазый, — угрюмо промолвил:
«Quos ego!» — что значит: «Покажу я им!»
Он уехал из Прахатиц, а Боржек стал героем в глазах всей школы, а то и всего города. Победитель Прахатиц из целой школы выбрал одного только Боржека и говорил с ним, разумеется, как победитель, угрожая. Но я спешу сообщить вам об этом случае, чтобы вы были настороже и учли возможные последствия…»
Пан Олдржих задрожал, как дряхлый старик. Пани Кунгута не могла понять, что стряслось с этим всегда таким твердым рыцарем. Она взяла у него письмо Яна из рук, но так как глаза у нее были слабые, попросила, чтоб муж сам ей прочел. Потом пожелала получить объяснение, в чем дело. Сперва пан Олдржих стал отрицать. Отрицать то, чего никогда не утверждал. И таким путем выдал себя: что вступил в соглашение и сговор со Страконицами, с Клатовыми и еще с некоторыми панами из окрестных, например, в Станькове и Яновицах, — относительно того, чтобы взаимно помогать друг другу в случае какого-либо насилия со стороны, создав таким путем некий малый союз по образу великих Союзов, и чтобы во время безвластия и междуцарствия им вести дела свои согласно своему собственному разуму и распорядку. И что сговор этот в действительности направлен против главы римлян, пана Олдржиха из Рожмберка, который вот уже много лет путает карты во всем королевстве, натравливая одну партию сторонников чаши на другую, магистра Рокицану на пана Птачека[58], черта на дьявола, держа таким способом верх над всеми, и этого больше терпеть нельзя.
