Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Если сам я не надеваю машкеры, так это не потому, что напускаю на себя важность. Ты ведь знаешь меня. Но я того мнения, что человек и так достаточно шут, чтоб ему еще нужно было рядиться дураком. В общем, все колядование представляло собой христарадничанье, как обычное рождественское колядование, но соединенное с выборами потешного епископа малышей, innocentium seu puerorum[52], над которым смеялись уже в костеле, а потом повезли его по городу, колядуя и распевая. Епископ, в которого был переодет самый толстый школяр — Гонза Фрей из Вимперка, благословлял толпу, сидя на лошади лицом к хвосту, причем его дергали за одежду, за волосы, стаскивали с него сапоги. Будто бы эти выборы епископа происходят с давних времен и только в течение нескольких лет, при первом приходе к власти подобоев, они были запрещены, но потом их опять разрешили. Нашему Матоушу толстяк епископ так понравился, что он готов был взобраться к нему на лошадь и оттуда показывать народу язык.
Так празднуют в Прахатицах рождество Христово, и я не знаю, понравился ли бы этот обычай моей набожной матери. Любопытно, участвовал ли наш капеллан, а теперь приходской священник Йошт, в юности в подобных глупостях.
Но что делать неимущим школярам? Ведь это единственная радость их. Они спят в грязи и питаются розгой. Самого епископа за три дня до колядования привязали к столбу, и бакалавр Блажей сек его по голой спине. Cantores amant humoros[53], говорят у нас здесь, в Прахатицах, и бакалавр Блажей действовал в состоянии опьянения, из которого он редко выходит. Тогда он вспоминает стихи Овидия, а потом и бесстыжего Теренция, таким путем развращая учеников, чтоб тем верней заручиться основанием наказывать их. Наказание доставляет ему такое же удовольствие, как мне — верховая езда.
Мы двое — твой брат Боржек и я — и еще несколько школяров из рыцарского сословия живем по-своему, не слишком считаясь со школьным уставом. В школе мы не едим, не живем, и это — огромное преимущество, оплаченное твоим отцом для твоего брата и для меня, — я это знаю и потому обязан ему благодарностью. Мы — свободные схоласты, и неимущие, которые живут в школе, нам завидуют.
Ваш Боржек — великий охотник и рыболов, по всей окрестности звери и форели дрожат перед ним. На днях мы даже были с местным жителем Кукликом на лисьем гоне, но охоту прервала снежная буря… Дождей и бурь мы повидали довольно. Надо тебе сказать, что здесь как польет дождь, так и будет лить, лить без конца, хоть плачь. И бури тут тоже не такие, как у нас. Подымется страшный грохот, сто раз гром ударит, небо полосуют ломаные зеленые молнии, а после бури падет до того густой туман, — никогда не скажешь, что под ним — такая красивая местность. Такие дни похожи на нисхождение в ад. Тогда мы радуемся, что сидим вокруг магистра и он до бесконечности повторяет с нами латинские двустишия либо изречения Сенеки. По оконным стеклам извилисто струятся дождевые капли, в печке горят, чадя, мокрые поленья, положенные истопником, а магистр Гинек, зевая, рассказывает о философе, который был прообразом добродетельного и самоотрекающегося христианина, почему, несомненно, попал в царство небесное, крещенный крещеньем жажды духовной. Меня эти речи не особенно интересуют, но под них хорошо дремлется… Либо grammatica locuitur, dialectica vera docet, rhetorica verba colorat, musica canit, arithmetica numerat, geometria ponderat, astronomia colit astra…[54]
Но астрономия не учит нас, как по звездам посылать привет той, о которой все время думаешь и тоскуешь. Я так рад, Бланчи, что иногда могу поговорить с Боржеком о тебе! Он не слишком разговорчив, твой Боржек, и видит в тебе сестру, а это совсем особая статья. Он не может понять моего пылкого отношения к тебе. Но даже если он от разговора о тебе тут же переведет речь на бортника-медведя, все-таки я могу поговорить о тебе, — а это главное. Не будь здесь твоего Боржека, я бы, может быть, говорил о тебе с Матоушем Кубой или — не дай бог — с самим регентом Егне. Пел бы с ним латинские псалмы и церковные гимны, а потом, Бланчи, вещал бы о тебе и твоей красе. Не знаю, понял бы мои речи его ягнячий мозг, но петь этот тощий, вечно жаждущий и краснолицый Ягне умеет.
Знаешь ли ты, что IV эклога Вергилия предвозвещает приход Мессии?
Если я не ошибаюсь и правильно понимаю намеки, содержащиеся в письмах матери, свадьба будет на масленой и — в Страже. И нас при этом не будет, о чем мы не жалеем. Мы толкуем об этой свадьбе часто до поздней ночи, лежа на одной постели, под медвежьей шкурой, но никак не поймем, что она означает. Просто удивительно: как это вдруг на место матери и отца придут новые лица, хотя бы и такие, в которых видишь добрых старых друзей? И удивительней всего, что, например, твой отец был моим крестным, то есть отцом духовным, а теперь станет отчимом, а потом — этого я просто не могу себе представить — моим тестем. А ты будешь моей сестрой, а потом — просто не могу себе представить — моей женой!
Что ты будешь моей женой, это мое твердое решение. А ты что скажешь? Боржек согласен. Он говорит, что не может представить себе лучшего зятя. А этот зять будет в то же время братом. Это просто смешно, что нам наши родители устроили. И, раздумывая об этом, мы больше всего дивимся тому, что они нам еще ничего не сообщили, так что, собственно, все, что мы знаем, дошло до нас окольным путем. Мне хочется, чтоб ты мне написала, как ты на это смотришь.
Речушка Живная за моим окном замерзла, снегу столько, что каждое утро приходится разгребать, колокол на Златой стежке звонит напрасно, так как вьючные животные по занесенным путям сюда не проберутся. Дни короткие, — видит бог, короче, чем у нас, — и мы вступаем в новый год, когда в Врбицах и Страже совершатся большие события. Будь здорова и — прошу тебя — вспоминай обо мне так, как о тебе вспоминает твой Ян».
«Бланчи Яну привет и память… Спасибо тебе за твое новогоднее письмо и за прекрасные умные слова. Помню и жду встречи. У нас все кипит; отец с головой ушел в расчеты, приготовления и покупки. Я узнала, что он желал бы после свадьбы перевезти твою мать сюда, в Врбице, но пани Кунгута не хочет оставлять свой замок, которым некому будет управлять, так что сначала они проживут полгода в Врбицах, а потом полгода в Страже…
Я смотрю на все это так же, как ты. Мне было бы спокойней, если б ты не стал моим братом и если бы мой добрый отец оставался только твоим крестным. Но оба они стремятся как-нибудь избавиться от одиночества и быть больше вместе. Мы должны покориться, раз на то воля божья.
Ты так славно описываешь рождественские праздники в Прахатицах и веселье школяров. Радуюсь, что это доставляет нашему Боржеку удовольствие, и понимаю, что ты только улыбаешься. Но признаюсь, я сама была бы рада посмотреть разок на все эти машкеры, и даже безобразный епископ, сидящий задом наперед на старой кляче, меня позабавил бы.
Здесь жизнь течет так однообразно, что поневоле радуешься даже приготовлениям, в которых вообще-то довольно мало приятного. А теперь предстоит свадьба, которая будет на масленице. Посмотрим, когда о ней известят вас с Боржеком. А пока только я кое-что выдаю.
Помню тебя, и на твой вопрос о том, буду ли я хозяйкой в Страже, могу только сказать, что ты мне по сердцу. Будь здоров, милый рыцарь Ян!»
IX
Над Черной горой пролетели первые перелетные птицы. Ян грустно следил за ними. Близилась весна. Туманы расходились, и в одно прекрасное утро на улицах оказалось столько воды, что пришлось в мокрых сапогах перепрыгивать через ручейки.
Под водой был лед, а где не было воды, там таял грязный и трухлявый снег. С кровель током бежала черная капель, потом сверху начинало журчать, и целые глыбы снега шумно плюхались на землю. В школе шли занятия, но сердце было на улице и за городом, у потока, где трещал лед. Трещал, издавая короткие резкие выстрелы. И можно было видеть, что перезимовавшая под снегом прошлогодняя трава осталась зеленой.
Каждое слово звучало громче, каждый шаг тверже, каждое лицо улыбалось. Регенту Егне хотелось петь.
С масленицей пришли машкеры, танцы, попойки. Купец Куклик, согрев вино, пил его, причмокивая от наслаждения. Ян и Боржек оседлали коней и поехали с Матоушем в лес.
Там было еще пропасть снега, но тоже чувствовалось приближение весны. Деревья стояли еще черные и понурые, но на концах ветвей дрожало тепло. Оттуда должны были брызнуть зеленые почки молодых иголок. А под ногами всюду, где растаял снег, уже зажелтел мох. Езда была веселая, и кони чувствовали себя не хуже всадников.
Палечек стал подзывать синиц. Они прилетали к нему, терпеливые спутницы его зимних прогулок и неприятные певицы серых вечеров, говорящие теперь с ним новым, весенним голосом… И с синицами на плечах он засвистал черному дрозду, еще неумело покрикивавшему на лесной опушке, в голом кусте боярышника.
