Сергей Голубов - Багратион
И он, сняв шапку, перекрестился.
Между тем перекаты ружейной пальбы все еще наполняли лес. Казалось, будто множество дровосеков разбрелись по нему и с прыткой ловкостью работали топорами. Однако огонь заметно передвигался к опушке. К этому времени Паскевич уже выводил свои войска из лесу к мельнице. Но кругом этого ветряного сооружения сверкали штыками такие густые колонны французских полков, что генерал зажмурил глаза. «Как же говорили, что в Могилеве всего шесть тысяч? Да их тут, против меня, не менее!» Всего лишь около пятидесяти саженей отделяли Паскевича от французов. Место, на которое он вышел из леса, было неудобно для свертывания войск в колонну. Поэтому он начал строить их в линию и выслал вперед стрелков. Егеря тотчас превосходно заработали. Каждый фланкер выискивал кочку или кустик, подползал, приловчался и ни одного выстрела не выпускал даром. Паскевич с гордостью смотрел на своих солдат. «А ружья! Как сбережены! Как несут далеко и верно!» Однако он уже видел, что отбить французов от мельницы ему не под силу. «Сделаю все, а там…» Он схватил за рукав адъютанта.
— Скачите к генералу Раевскому, доложите, что против меня не две, а двадцать тысяч, и требуйте хотя батальона три в сикурс… Живо!
Он обернул коня.
— Травин!
— Что прикажете, ваше превосходительство?
— Э-э… Почему вы без шпаги! Я же возвратил вам ее…
— Канонир Угодников, ваше превосходительство… Паскевич в ярости сорвал с руки перчатку и швырнул ее наземь.
— Черт вас возьми, поручик, и с канониром вашим!.. Ну-ка, прикажите ему навести на ту кучку, что верхом у левой поставы. Там генерал… Не Компан ли? Живо!
Травин кинулся к орудию. Высокий солдат в шевронах и с огромными бакенами — это был Угодников — засуетился. Через минуту ядро с ревом понеслось к мельнице. Кучка всадников прыснула в стороны. Трое лежали на земле, и ядро кружилось между ними.
— Славно! — крикнул Паскевич. — Славно! Сбить теперь еще вон тех — и крест егорьевский канониру Угодникову. Поручик Травин! Надевай шпагу! Жарь картузами! Господа полковые командиры, к атаке!..
Глава двенадцатая
Раевский не верил своим глуховатым ушам.
— Сколько? — переспросил он.
— Шестьдесят тысяч, — ответил Лемуан.
— Как? Разве не авангард лишь генерала Бордесуля?
— Шестьдесят тысяч, генерал. Весь корпус маршала Даву.
— Отправить господина майора в главную квартиру, — приказал Николай Николаевич, — и передать главнокомандующему от меня вот эту записку…
Он набросал на клочке бумаги несколько слов. С этой минуты он понял, что Могилева не возьмет, так как десять тысяч человек ничего не смогут сделать с шестьюдесятью тысячами. Получив его записку и опросив пленного майора, в том же должен будет убедиться и Багратион. Но бой полыхал, и сдержать его размах было не легче, чем добиться успеха. Строго говоря, французская позиция на горе у Салтановки была неприступна. Окружавший деревню лес не позволял подступить к ней иначе, как по большой дороге. Вдоль этой дороги была установлена сильная французская батарея. Перед самой деревней — овраг с мостом и плотиной. Оба перехода были сломаны и завалены кольем. Уже несколько раз полки двенадцатой дивизии ходили в атаку через овражные топи. И… возвращались назад. Несмотря на то что картечный и ружейный огонь косил солдат, они не помышляли об отступлении. Однако и порыв к атаке уже иссяк в них. Они твердо стояли на месте. Подбитые пушки немедленно заменялись новыми, раненые и убитые люди — здоровыми. Ядра рвали землю, обдавая грязью целые шеренги, и, снова взлетев, неслись через головы. Каких только скачков и прыжков они не выделывали тут! Кони щетинились, храпели и нюхали воздух. Казалось, будто они спрашивали друг друга: «А не знаешь ли, земляк, что за дьявольщина здесь затевается?» Зато всадники сидели избочась и в ус не дули. У кого повалило коня, тот спокойно снимал седло, саквы и отходил назад. За коня казна платила, за седло — нет. Генералы Раевский и Васильчиков уже часа два стояли под огнем на берегу оврага против плотины.
— Орудийные выстрелы слева… Вы слышите, Николай Николаевич?
Раевский приложил пригоршню к левому уху.
— Да… Это Паскевич выходит на простор и развертывается. Теперь нам опять надо поднимать своих.
— Едва ли пойдут, — со вздохом отозвался Васильчиков.
— Что?
Ядро взбило у ног Раевского землю. Он равнодушно поглядел на него, как на совершенно посторонний предмет, и продолжал говорить:
— Обратите внимание на французских стрелков. Какая ловкость! Перестреливаясь, они в постоянном движении. Они ни на минуту не подставляют себя как цель. Так вы говорите, что не пойдут?
Он оглянулся, отыскивая кого-то глазами. Кого? Позади толпились адъютанты, и среди них — оба сына генерала. Александр упрашивал подпрапорщика Смоленского пехотного полка, огромного детину с детским лицом, который высоко поднимал над головой старое белое знамя своего полка:
— Слушайте, вы ранены… Вам трудно… Дайте мне знамя, я понесу его!
— Оставьте меня! — грубо отвечал подпрапорщик. — Я сам умею умирать!
И он тут же подтвердил свое гордое слово — ахнул и опрокинулся навзничь. Пуля ударила его в переносье. Александр Раевский подхватил знамя и поднял его так же высоко, как держал убитый.
— Знаешь имя подпрапорщика? — спросил он ближайшего солдата-смоленца.
— Зиминский, ваше благородие! Хорош был, царство ему небесное. Молоденек еще, а весь в отца… Я с батькой ихним под Дербент хаживал…
Но солдат не досказал своей повести — брякнулся наземь.
— Дети! — крикнул Николай Николаевич. — Ко мне!
Александр передал кому-то знамя и бросился на зов. Рядом с ним бежал младший брат его, Николай, бледный и решительный. Барабаны били поход. Офицеры ровняли ряды. Васильчиков вскочил на коня и отъехал к своим гусарам. Странное спокойствие охватило войска перед атакой. Николаю Николаевичу было известно, что это такое. Иногда это имеет значение грозной тишины, воцаряющейся обычно в природе перед порывом сокрушительной бури. Иногда, наоборот, — это начало того тяжкого оцепенения, из которого уже не может вырваться упавший человеческий дух. Что оно означало сейчас? Николай Николаевич махнул платком. Команды полковых командиров повторились в батальонах, перекинулись в роты…
— Справа… к атаке… марш!
Но войска стояли неподвижно! Ага! Неужели Васильчиков прав? Раевский взял сыновей за руки и пошел с ними к плотине.
— Штаб, за мной!
Он уже отошел от первой линии настолько, что со всех пунктов расположения русских войск была отчетливо видна эта картина бестрепетного мужества. Он шагал к плотине и, изредка обертываясь, повторял:
— Ребята! Вот я, ваш генерал, и сыновья мои со мной! Вперед же! Вперед!
Волна восторга и ужаса прокатилась по полкам. Все, что стояло вдоль оврага, вплоть до самого леса, вздрогнуло и рванулось за Раевским. А они уже были на плотине, между трупами, колесами разбитых пушек и остатками полуразбросанного завала. Они были впереди, и потому войска не стреляли. Тысячи людей бежали с примкнутыми штыками. Адский огонь встретил эту необыкновенную атаку. Все валилось, и все неслось вперед…
Но лобовая атака и на этот раз была отбита. Войска отошли с плотины, облепленной кровавой кашей тел. Лишь по сторонам еще кипели схватки.
— Справа по три, марш! — скомандовал своим гусарам Васильчиков, и они помчались за ним.
Скакать через густой кустарник было невозможно. Между ним и лесом тянулась широкая просека, покрытая недокорчеванными пнями. Гусары шли по этой просеке развернутым строем. Огненный дождь поливал их. Ядра крутились под ногами генеральского огня. Васильчиков несся галопом, не обнажая сабли, и, оглядываясь, кричал:
— Легче! Легче! Равняйтесь, гусары!
Это было прекраснее любого петербургского парада. Но через четверть часа ахтырцы той же просекой скакали назад…
Белое знамя Смоленского полка плясало, прыгая из рук в руки. Унтер-офицер Сватиков, старый и больной солдат, начавший службу при Потемкине, не спускал со знамени глаз. От быстрого бега в груди Сватикова зашелся дух. В боку резало и кололо, словно острым щебнем был наполнен бок. Ноги и руки тряслись от непосильного напряжения. В голове рвались какие-то фугасы.
Однако он следил за знаменем. Вот оно рухнуло вниз, жалостно затрепетав полотнищем. Толпа французских солдат навалилась на него, а на нее — толпа русских. Рыжий ефрейтор, сияя конопатым, как подсолнух, лицом, вынес его из свалки. Еще минута — и линейный французский солдат уже бегом уволакивает его к своим. За ним гонятся смоленцы, и среди них — Сватиков. И снова вокруг знамени яростная драка. Черное древко сломано. Что-то выталкивает Сватикова из людской гущи. Задыхаясь, он хватает полотнище. Страшный удар в челюсть валит его с ног. Кровь заливает рот и глотку. Солоно, горячо… Сватиков обертывает знаменем голову и бежит в лес…
