Владимир Успенский - Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине
Колька зажег бересту, сунул в печь. Подождал, пока загорелись дрова и плюнул в огонь, еще раз недобрым словом помянув комиссара.
Иван Евсеевич в эту минуту стоял возле трибуны, держа в левой руке неизменную кепку с пуговкой, и говорил, обращаясь к залу:
- Словопрения ваши, безусловно, никому не нужны, потому что вы здесь уже никого не представляете. Разве что самих себя. На ваше счастье, городской голова, товарищ Калинин, - человек очень вежливый, а то матросы быстро порядок навели бы... Нет, нет, - махнул он кепкой, услышав негодующие выкрики. - Мы без грубостей. Двери для вас открыты. Кто отсюда идет - пожалуйста. Но в зал - ни ногой! Кому покушать желательно или там нужду справить - мы не задерживаем. И уж лучше не отнимайте время, шагайте сразу домой. Все равно до вечера ни один, безусловно, не усидит. Советую поторопиться и провести время в теплом домашнем кругу.
Евсеев спустился со сцены, пошел по ковровой дорожке, поскрипывая сапогами. Матрос, стоявший возле двери, стукнул прикладом об пол.
Шрейдер вздрогнул, втянул голову в плечи и направился к выходу.
4
Один из помощников Калинина, член новой управы, недавний рабочий, влетел, запыхавшись, в кабинет городского головы:
- Бунт, Михаил Иванович! Бабы против власти восстали, хотят сюда идти, стекла бить!
Калинин вышел из-за стола.
- Не надо так волноваться. Где женщины бушуют? В Минском переулке?
- Там их тыщи три собралось, с ними солдаты больные да увечные. И контра всякая. Требуют пособие. А мы что? Кому давать? Сколько? Документов нету, кассиров нету, считать некому!
- И все же стекла бить не следует, - заметил Калинин. - Это не выход из положения...
- Все объяснил я им, Михаил Иванович! Второй день митингуем. А там ораторы свое гнут: давай пособие - и шабаш!
- Они правы.
- Понимаю, что правы, но что же делать?
О положении в Минском переулке, в Особом присутствии по призрению больных и увечных воинов и семей запасных, Калинину было хорошо известно. Там саботажники причинили наиболее ощутимое зло. Прежде чем покинуть работу, служащие порвали, разбросали, перемешали самые необходимые документы, списки и учетные книги, по которым выдавались денежные пособия сотням тысяч солдат и жителей города. Все помещения Особого присутствия были хаотично завалены бумажными грудами, в которых даже сами служащие не разобрались бы и за полмесяца. А для людей со стороны - вообще темные дебри. Но инвалиды и солдатки требовали то, что им положено.
Захватив матросов, Михаил Иванович отправился в Минский переулок. Там собрались женщины плохо одетые, бледные, с нездоровыми лицами. Солдаты с костылями, у некоторых руки на перевязи. Солдаты держались спокойнее, слушали ораторов, а женщины, особенно с маленькими детьми, кричали вразнобой, грозили, пробивались вперед, к подъезду.
На крыльцо, как на трибуну, поднялся бойкий мужчина лет тридцати пяти в новой солдатской шинели, в черной фуражке с большим лакированным козырьком.
- Свободные гражданы и гражданочки! - заговорил он. - Нет такого закону, чтобы мы без денег подыхали! Раз наше - отдай, не греши! А то сами возьмем! Зачем нам в управу идти? В управе денег и хлеба нету! Пошли сразу в склады, там жратвы много, на всех хватит!
Оратор быстрым, привычным движением дернул фуражку за козырек, надвинул ее низко на лоб. Этот жест показался Михаилу Ивановичу знакомым. И голос тоже. Когда-то давно он слышал его и слышал, судя по всему, не при радостных обстоятельствах: этот голос вызывал какое-то неприятное, тоскливое чувство.
- Никто нас не остановит, гражданы и гражданочки, - кричал оратор. - Народная власть в народ стрелять не будет. Кончай разговор, и айда в склады! Я сам...
Он не успел закончить фразу, исчез мгновенно, а на его месте возвысилась могучая фигура Григория Орехова.
- Эх вы! - пробасил матрос - Шантрапу слушаете. На грабеж вас кличут, а вы и уши развесили! Я ему покажу склад! - погрозил Орехов винтовкой, которая казалась игрушечной в его руке. - Он у меня не захочет!
- А ей-богу, не захочет! - подтвердил чей-то голос. - Протяни ему счас бублик - откажется!
По толпе прокатился веселый шумок, сразу угасший среди раздраженных выкриков.
- Деньги давай!
- Дитя плачет!
Орехов поправил бескозырку.
- Товарищи женщины, пособие будет! Но из кармана его не вынешь... Сейчас власть разберется.
О чем еще говорил моряк, Михаил Иванович не слышал. Он был уже в помещении. Быстро осматривая комнату за комнатой, инструктировал своего помощника:
- Проведите собрания: женщин отдельно, солдат отдельно. Тем и другим нужно выбрать по двадцать представителей. Грамотных. Сообщите людям, что городской голова сейчас же зачислит этих выборных канцеляристами. Они приступят к работе без промедления. Вместо Особого присутствия мы создаем социально-экономический отдел. Он будет приводить в порядок бумаги, составлять новые списки нуждающихся. Через несколько суток надо начать выдачу пособий.
- Не успеем, Михаил Иванович.
- Нажать надо. Людей добавим. Ответственными за выдачу денег будут гласные думы. И кассирами тоже. Потребуем, чтобы из районов прислали опытных товарищей. Ко мне завтра один землемер придет, честный человек, за дело душой болеет. Его используем. Сами ищите таких. А сейчас - собрания, и чтобы сразу же сорок человек приступили к работе...
Выйдя на улицу, Михаил Иванович поискал глазами давешнего оратора в фуражке с большим козырьком. Его не было. Потом в пролетке, возвращаясь в думу, и у себя в кабинете Калинин еще несколько раз пытался вспомнить, где видел этого человека. Но ничего не получалось. Даже настроение испортилось. А может, просто утомился, да и простыл. Надо пораньше вернуться домой, выпить чаю с малиной, поспать хотя бы немного.
Садясь в кресло, он едва не охнул - так кольнуло в пояснице. И сразу, словно освещенная вспышкой, всплыла в памяти физиономия: молодая, нагловато-самодовольная, с неприятным оскалом крепких зубов - страшная физиономия ослепленного яростью человека...
Да, это действительно было страшно. Заключенных принялись истязать вечером. Крики избиваемых слышны были через массивные кирпичные стены. Во всех камерах наступило гробовое молчание. Потом тюрьма загрохотала. Заключенные колотили в двери кулаками, табуретками, чем попало.
Разъяренные, пьяные надзиратели врывались в камеры политических, сбивали людей с ног, топтали сапогами. Началось это с пятого этажа. Многие товарищи умерли потом от побоев. Калинин же был на нижнем этаже и, как выяснилось впоследствии, оказался сорок первым по счету. Палачи уже устали. Восемь надзирателей и начальник тюрьмы, запально дыша, пинали его ногами. Особенно старался тот, в надвинутой на глаза фуражке. Бил расчетливо, угадывая кованым каблуком под ребро, и повторял, будто всхрапывал: «Еще тебе! Еще получи!»
Михаил Иванович пытался сопротивляться, но скоро потерял сознание. А когда очнулся, на нем была смирительная рубашка. Очень хотелось пить, однако ему долго, до самого полудня, не давали воды. Некому было принести, надзиратели отдыхали.
Неделю Калинин лежал пластом. Все тело было синим. Но молодость и крепкий организм помогли ему подняться на ноги.
Михаил Иванович вздохнул: это одно из самых мрачных воспоминаний в его жизни. И как он сразу не распознал сегодняшнего провокатора! В тюрьме все знали его характерный жест: рывком - козырек на глаза.
Когда в кабинет зашел Иван Евсеевич, Калинин спросил:
- Ты ведь в «Крестах» сидел?
- Безусловно. Два раза.
- Был там молодой надзиратель, вот таким образом фуражку двигал...
- Чикин, что ли?
- Он самый! - воскликнул Михаил Иванович. - Чикин! Этот стервец чаще других кулаки в ход пускал!
- Его даже ликвидировать сговаривались наши боевики. Да не вышло, исчез куда-то. В сыщики вроде перевели.
- Нынче он в Минском переулке подбивал людей склады грабить.
- Вот оно что! Без работы остался тюремщик, пособие требуется!
- Думаю, он не бедствует. Для таких хозяева всегда найдутся. Ты завтра сходи в Минский переулок, может, он опять выплывет.
5
Ленька Чикин любил действовать наверняка. Не выгорело с грабежом складов - ну и черт с ними. Дело было верное, он уже и людей надежных подготовил, и двух извозчиков. Огрузился бы жратвой и товарами. Но - сорвалось, и теперь не резон соваться в то же место, в ту же толпу.
Никого из больших начальников в Минском переулке у дома номер два Чикин не видел, однако сразу почувствовал чью-то твердую руку. Собрания, выборы канцеляристов, матрос-часовой у двери: тут уж не будешь воду мутить, надо убираться, пока не намозолил глаза.
Новая власть заметно набирала силу, и Леньке Чикину все труднее становилось добывать средства для той веселой жизни, к которой привык за последний год. Раньше, когда был филером, мотался по кабакам и гостиницам, он завидовал толстосумам. Одного такого, вдрызг пьяного, придавил в туалете, вынул бумажник и смылся. Леньку заподозрили, отстранили от службы. Но тут как раз началась Февральская революция, царя скидывали - не до мелочей было. К тому же сыскное отделение народ разгромил, сотрудники разбежались, бумаги сгорели. Ну и концы в воду. Обрел Чикин полную волю и выбрал себе занятие по душе. Остались у него дружки в кабаках, притонах и ресторанах, было с кем дельце обделывать. А поскольку обстановка требовала от каждого гражданина определить свою партийность, Чикин объявил себя убежденным анархистом. Не признавал он никакой власти, верил только в свой кулак, в собственную изворотливость.
