Валентин Лавров - Катастрофа
И Бунин посылал в Нью-Йорк бандероли, с трудом наскребая франки на почтовые расходы.
В первом номере «Нового журнала» появились два рассказа — «В Париже» и «Руся», во втором — чудная и трогательная новелла «Натали», в третьем — «Генрих», в четвертом — «Таня». Бунинское творчество неизменно оценивалось высоко — его рассказы открывали номера.
Так вот, получив второй номер, Иван Алексеевич внимательно его прочитал. Две статьи обратили особое его внимание. Первая— известного публициста Николая Тимашева — «Сила и слабость России». В ней он писал, что следует в сей грозный для родины час забыть о политических распрях и о ненависти к большевикам. Не бороться с советской властью, следует всячески содействовать ее победе над гитлеризмом, это нравственная задача каждого россиянина.
Тут же, словно желая разжечь полемический задор, редакция «Нового журнала» поместила и статью Марка Вишняка «Правда антибольшевизма». Автор утверждал: кто победит в войне — дело не суть важное, главное — уничтожение большевизма. И резко осуждал тех, кто, забывая о преступлениях большевиков, желает победы России и тем самым поддерживает ненавистную власть. Вишняк презрительно назвал таких «джингоистами», то есть крайними шовинистами.
В этот спор вмешался сам Милюков. В нем проснулась необходимость заявить свою позицию — позицию крупного политического деятеля, в свое время «обличавшегося» Лениным в самых унизительных выражениях, да и его кремлевские преемники с Павлом Николаевичем не шибко церемонились.
…Номер «Последних известий» был доставлен подписчикам утром 14 июня сорокового года, а вечером того же дня гитлеровцы, вскинув подбородки, маршировали по Елисейским полям.
Милюков бежал для начала в столицу петеновской Франции — Виши. Затем по зову своих ближайших сотрудников Дон-Аминадо, Полякова-Литовцева, администратора газеты Могилевского и других перебрался в Монпелье — здесь была «свободная зона». Все носились с эфемерной мечтой возобновить газету.
Едва не уехал в Ниццу — там жил еще один сотрудник «Последних новостей» Яков Борисович Полонский, к которому Павел Николаевич чувствовал большое расположение.
Цвибак, узнав об этом, замахал руками:
— В Ницце летом тропическая жара, а теперь и голодной смертью умереть там можно.
Милюков своего бывшего фельетониста послушался. С супругою он отправился в горы Савойи, в небольшое местечко Экс ле Бэн. Здесь старички разместились в «Международной гостинице». Когда Гитлер напал на Россию, Милюков, потирая руки, не без злорадства произнес:
— Вот тут-то фюрер и попался! Наши в два счета с этим… разделаются. Это ему не с Бельгией и Францией воевать. Россия, даже большевистская, — мощь!
И, подумав, добавил:
— Нам тоже следует ускорить победу, открыть свой журналистский фронт, то бишь возобновить «Новости».
Но… человек предполагает, а Господь располагает.
Цвибак, находившийся в те месяцы в переписке с Павлом Николаевичем, вспоминал:
«Несмотря на свой оптимизм, Милюков скоро переменил свое мнение… и решил, что при создавшейся политической обстановке и при цензуре фашистского режима возобновлять газету не имеет смысла. Но в конечном поражении Германии он никогда не сомневался — весь вопрос был только в сроках. Поначалу Милюков верил в победу быструю. Но через три дня после нападения Германии на Советскую Россию и при первых известиях об отступлении Красной Армии на всем фронте он писал:
«Что говорить о событиях! Дело развертывается широко и всерьез, и вспоминается старое изречение Алексея Толстого (не ручаюсь за точность): «От Балтийского до Каспийского, от Урала до Амура — велика Федора, да дура!»
Федора оказалась не такой уж «дурой», и при первых известиях о победах на Восточном фронте Милюков, в котором российский патриотизм всегда стоял превыше всего, воспрянул духом. В каждом письме к своим сотрудникам он призывал к бодрости и терпению. Окончательной победы над нацистской Германией П.Н. Милюков не дождался, но он ее предсказывал, верил в нее и видел ее начало».
Да, русский патриот Милюков дожил до счастливых дней, когда российский солдат начал крепко бить немца, когда фельдмаршал Паулюс поднял в Сталинграде руки и многотысячная плененная толпа гитлеровцев готовилась пройти по Садовому кольцу в Москве — позорным парадом под конвоем красноармейцев.
Милюков, словно услыхав любимую присказку Бунина, произнес:
— Большевики приходят и уходят, а Россия пребывает вовеки. И мы ее верные сыны.
Эту же справедливую мысль он выразил в своем памфлете «Правда о большевизме».
* * *
Итак, после скудного ужина в столовой «Жаннет» обитатели бунинского дома жадно слушали чтение мэтра — в руках он держал листовку, тайным путем полученную в Ницце:
— «В «Новом журнале» я прочел две статьи на одну и ту же злободневную тему: оценка большевизма в связи с текущей войной… Статья Тимашева «Сила и слабость России» взвешивает шансы успеха или неудачи России при сохранении советской власти. Статья М.В. Вишняка оправдывает отрицательное отношение эмиграции к советскому режиму независимо от исхода войны… Я должен отдать предпочтение вполне конкретному и доказательному методу Тимашева перед аргументацией Вишняка.
Бунин с восхищением щелкнул пальцами:
— Ах, молодец, Павел Николаевич — прямо-таки дипломат! Вишняк в своей статейке показал себя сукиным сыном, а Милюков деликатно и в то же время твердо заявляет свою позицию. Слушайте дальше:
— «…По существу, мы все — антибольшевики. В этом заключается причина того, что мы должны были покинуть нашу родину. Но в нашей среде появилась, по мнению Вишняка, большая группа «джингоистов» пробольшевизма. Я должен был бы причислить и себя к этой категории. «Гром победы, раздавайся»: этой обличительной цитатой Вишняк хочет сразу дискредитировать своих противников. Что же? Мне тоже приходится цинически повторить: «Да, гром победы, раздавайся!» К негодованию Вишняка, «джингоисты» по своей упрощенной логике «требуют от него выбора».
«Вы не за Гитлера? Значит, вы за Сталина!» Г решен я и в этом. Бывают моменты — это еще Солон заметил и даже в закон ввел, когда выбор становится обязателен… Но что поделаешь? Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого».
— Милюков, как и тысячи других россиян, изгнанных с родины большевиками, свой выбор сделал, — подвел итог Бунин. — Я тоже говорю: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый Росс…» Многим выбор дается не просто. Кого считать меньшим злом для России: кровожадного Сталина с его партийной сворой или Гитлера, объявившего крестовый поход против коммунизма? Но фюрер уже показал свою ненависть к русскому народу, а Сталин опирается на национальное патриотическое чувство. То есть на то качество, которое всегда было духовной основой русских людей. Очень хочется верить, что война многому научит большевиков, научит любить и беречь народ, государство.
Бахрах полюбопытствовал:
— Вы, Иван Алексеевич, читали в «Новом слове» хронику войны?
— Как же! С большим интересом.
В разговор вступила Вера Николаевна, тоже с некоторых пор заразившаяся общим патриотическим настроением:
— Почитать этот листок, так немцы без конца только побеждают. Лишь самые недалекие могут верить такой дребедени.
Бунин улыбнулся:
— Очень забавно, как эти прихвостни пишут о своем разгроме: «Закончилась защита германской 6-й армии у Сталинграда». А о том, что сотни тысяч убитых и взятых в плен — ни гугу! Как сейчас чувствуют себя все те, кто прислуживал Гитлеру? Я не говорю про Берберову, зазывавшую меня в «освобожденный немцами Париж», меня больше огорчают другие, как, к примеру, Георгий Поземковский или Шмелев. Связались с наци, вошли в какие-то созданные ими комитеты и организации…
— После триумфального марша первых месяцев войны разве думал кто, что Сталин сумеет оказать сопротивление Гитлеру?
— Да, Леня, думали! Более того: были уверены — аз, грешный, тот же Милюков, бойцы Сопротивления, миллионы людей, которые считали своим долгом сражаться с нацистами. Слыхали, что Вова Сосинский совершил подвиг? Немцы передали по радио, что он теперь в концлагере. Жив ли? Славный молодой человек. Мать Марию очень жаль — она, оказывается, была чуть ли не главной фигурой среди парижских резистантов. Тоже в концлагере.
— Прекрасная поэтесса! — заметил Бахрах.
— Безусловно! Еще Гумилев отмечал в ее поэзии «общую призрачность» в соединении с гипнотизирующей четкостью.
Как-то незадолго до своего последнего отъезда из Москвы зашел я к Рахманинову — он тогда жил возле Страстного монастыря, у него на столе раскрыт поэтический сборничек.
Послушай, — говорит, — какое трогательное стихотворение Кузьминой-Караваевой (это ее фамилия до пострига в тридцатые годы). Хочу на музыку переложить.
