Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Тут и задумаешься: так ли уж велика разница между разбойником и героем, если одного и того же человека то хулой мажут, как дёгтем, то хвалой, как мёдом?
От перевёртышей не было спасу и не будет, но нас-то, Господи, упаси от кощунства.
Степан Тимофеевич Разин — природный казак. Его ремесло — война, служба Великому Войску и московскому царю. Грабить Крым, жечь турецкие города — это почиталось среди донских казаков за доблесть. Военный разбой, идущий на пользу государству, поощрялся царской милостью, царским жалованьем.
Таков наш мир. Всё зависит от размаха и размера содеянного, от удачи. Ограбить человека, дом, деревню — разбой. Ограбить государство — подвиг. Имя грабителя Константинополя, Рима, Иерусалима почтительно заносится в анналы истории, награбленное именуется благородным словом — трофеи, да ещё с прибавкой — трофеи победы.
Степан Тимофеевич государства на основал, а людей побил много, но всё-таки не столько, как князь Юрий Алексеевич Долгорукий со товарищи. Выходит — разбойник. К тому же свою долю на дуванах брал. Правда, не для того, чтобы скопить на старость, а чтоб явиться из Персии пред очи своего народа с шёлковыми парусами на всех сорока кораблях или чтоб пушек прикупить, пороху да свинца.
Мстить Степану Тимофеевичу тоже было за кого — князь Долгорукий старшего брата казнил. За самовольство. Казачков пугнул.
Только много ли царству наметишь, если за спиной у тебя один брат Фролка? Но за спиною Разина стояли тысячи. Голытьба, бежавшая от постоянного господского грабежа. С тысячами можно любой город ограбить, но Степан Тимофеевич пошёл не на русские города, а кинулся в Персию. В Чёрное море донским казакам ходу не было. Азов турки снова превратили в могучую крепость. Дон цепями перегородили.
В Персии казаки попросились на службу к падишаху. Ложным доброжелательством персы усыпили бдительность пришельцев, напали врасплох, вырезали четыре казачьи сотни.
Вот тогда падишах и узнал, какого войска сам себя лишил. Для Разина персидские крепости были как яичная скорлупа. Грабили казаки теперь по праву, кровью плачено за шелка, за золото, за рабов.
Попытались персы поймать Стеньку на море. Пять тысяч отборного войска, стало быть, добрая сотня кораблей напала на казачьи суда. И от всей этой флотилии спаслось только три корабля. Менеды-хан, вдрызг проигравший битву, бежал, а вот его сын и дочь, та самая персидская княжна, стали добычей казаков. Выходит, первая великая победа на море для Русского государства одержана Степаном Тимофеевичем Разиным.
Поход на Персию донских казаков был в ущерб торговле, но не было ли это бесшабашное предприятие угодно московскому царю?
«Прощение» Разин получил, едва только появился близ астраханских берегов. «Дары» — а это морские корабли, пушки, казна — были приняты, а товарищ астраханского воеводы князь Львов не только пировал с Разиным, но и побратался. Чтобы князь, воевода — да в братья к разбойнику? Пировать — ладно, и с врагами пируют, но брататься? Знать, не грозил воеводе царский гнев за такую дружбу. Воину, человеку государству полезному, угодному клялся князь Львов в верности.
Но казак Степан Тимофеевич не о шубе боярской возмечтал — на устройство мира саблю поднял. Казацкий ум в военных хитростях изворотлив и мудрен, а для жизни прост: быть вольным и дать другим волю. И уж больно счастлив был Степан Тимофеевич города брать. Объял умом Россию и решил показачить всех, а там как народ решит. Была бы воля.
И брали казаки города, большие и малые. Воевод почём зря не били, перед людьми ставили. Что народ скажет — тому и быть. Иные воеводы на воеводстве остались, иных сместили, но не тронули. Ну а прочих — в Волгу или башку долой. Правду сказать, был у казаков враг, милосердию не подлежащий. Имя ему — казённые бумаги. Всё пошло в костёр. Бумага вяжет человека по рукам и по ногам, вся народная неволя — в бумагах.
Такой же вот бумажный костёр запылал однажды и в Большом Мурашкине.
2
Утром, до солнца, привезли Савве с Волги в Мурашкино два воза стерлядей и воз осётров. Савва собирался на мельницу, проведать Иову. Парню исполнилось шестнадцать, и Савва дал ему мельницу. Хозяином без хозяйства не станешь. Хозяйствовать — всё равно что плавать: на мели, хватаясь руками за дно, не поплывёшь, нужно глубину под собой прочувствовать.
Втайне Савва надеялся вырвать сына из таинственного лесного братства. По себе знал: ремесло в человеке — вторая душа. А перенять мельничные секреты было у кого. Среди мукомолов Нижегородчины мордвин Кельдюшка равных себе не знал. Купила его Енафа, когда устраивалась в Мурашкине, вместе с мельницей. Избу ему построила, в долю взяла.
— Осётры мерные, прямо к царскому столу! — радовалась Енафа улову.
Савва усмехнулся:
— Ублажим Давыдку, любит обжираться задарма!
Давыда Племянникова, мурашкинского воеводу, презирали за жадность к еде, к девкам, к дармовщине. Зато и пользовались воеводскими слабостями: власть без слабостей в России — худшее из бедствий.
— Ты приготовь двух осётров! — распорядился Савва. — Один для стола, другой Давыдкиным домочадцам. Стерлядей для ухи выбери самых лучших... Остальное в лавку. Стерляди нынче много. Осетров — на ледник. Если Упокой заявится, дай ему за дичь сколько попросит. Давыдка без дичи и за стол, пожалуй, не сядет. Двух поросят зажарьте, а то и трёх! Трёх, Енафа, трёх!
— Господи! Да куда же столько?
— Для еды много, для почёта в самый раз. Давыдка, видя к себе таковское почтение, любое прошение подмахнёт. Пожрали и забыли, а дворянство на века. Мне за прежние службы положено... Мало — пятидесятник, островом управлял.
Енафа помалкивала: мужские затеи не женского ума дело. Блажь блажью, а зарабатывал Савва торговлишкой хорошо. Он теперь скупил у мурашкинских скорняков овчины, тулупы, кожухи, конскую упряжь и собирался на «Пестуне» сходить на Оку. Своё продать, а привезти, что у них там, на Оке, дёшево и что будет иметь спрос в Нижнем, в Макарьеве, в Курмыше ну и в Мурашкине! Куда ж без Мурашкина?
Симеон Столпник миновал, но погода стояла краше июньской. Ехал Савва и радовался.
Стерня мёдом пахла. По стерне цветы. Пчёлы промелькивают. Благодать. А всё же осень. Солнце жарило, но ветерки — сквозняками, будто где-то поблизости огромный ледник разбросали.
На мельнице хозяина встретил старик Кельдюшка. Рыжий, как подсолнух. Поклонился в пояс.
— Я вам осётра привёз да стерлядок корзину, — сказал Савва.
— А Иова окуньков пошёл наловить!
Мельница стояла.
— Воскресенье, — объяснил Кельдюшка. — По деревням где престол, где свадьба.
— У Иовы-то что-нибудь получается?
— Глазастый, сметливый... Без году неделя при жерновах, а уже в треть меня.
— Как это — в треть?
— Из пшеницы, изо ржи сортов по десять намелет.
— А ты все тридцать?
— Все тридцать.
— Ну а сверх?
— Сверх-то... Не-ет. Разве уж в доску разбиться.
— Хитрый ты, Кельдюшка.
— Куда мне до твоего сына!
Савва быстро глянул на старика.
— Я всю жизнь на воду глядел, ничего не выглядел. А твой старший посмотрит: завтра дождь. И дождь. Завтра туман — и туман... Как скажет, так и будет.
— Вари ушицу, старче. Пойду к рыбаку.
Иова пристроился за бугорком, напротив ветлы на другом берегу. Сидел замерев, но глядел куда-то далеко, плечами тянулся. Паренёк и паренёк в полинявшем кафтанишке. Шея длинная, мальчишеская, в золотом пушке... А Савва заробел. Что он видит? Не судьбу ли? Всё их состояние — оба корабля, мельница, дом, хозяйство — обретено на сыновьи неведомые богатства... Как в голову такое взять? Твой сынишка — лесной царь, прозорливец. Вся его жизнь — сокровенная тайна.
Иова поднялся, обернулся, поклонился:
— Здравствуй, батюшка!
— Бог тебе в помощь. Много ли поймал?
Иова показал на удочку в траве:
— Я, батюшка, задумался... Рыбку для нас в Волге поймали.
«Всё-то он знает», — затосковал Савва. Сам себе не признался бы, но ехал выспросить — удачный ли будет торг на Оке, удастся ли от воеводы получить нужное...
— Чай, не старик думы думать, — сказал Савва наставительно, по-отцовски.
— Да я так, — смутился Иова. — Сидел, глядел... Небо синее, вода синяя. Покойно.
— Женить тебя надо, — оказал Савва. — На хорошей девке. Без дуростей, без тайностей.
Иова опустил голову: невесту ему искали, и уж наверняка с тайностями.
Савва размотал удочку, насадил червя на крючок. Закинул:
— Нут-ко!
Клюнуло тотчас. Подсек, дёрнул. Краснопёрая плотва затрепетала над разбившимся зеркалом запруды.
— Вот как по-нашему! — обрадовался Савва, поймал рукою рыбу, снял с крючка. — Я завтра отплываю. Товар собрал. Думаю по Оке пройти. Обернуться бы до шуги. — И поглядел на сына, спрашивая глазами: обернусь, что ли?
