Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Егор сразу представил двух белых ангелов с обеих сторон от двери — отделить входящего в храм от геенны.
— Дерзай, сын мой! — сказал Лука. — Места много. О пролитой тобой крови разбойной всей обителью помолимся. С неделю поживи у батюшки, пост держи строжайший. Сухарь на день, ну, квас можешь хлебать с луком. Приготовь душу свою к деянию во Славу Божию, батюшку порадуй. Через родительское благословение Творец Сущего дарует людям Свою святую сокровенную силу, а мастерам-изографам — красоту.
Егор оставил в монастыре сундук и на лошадках самого игумена прибыл в отцовский дом со своими пожитками и подарками.
Боялся встретить немощного старца, а батюшка вроде бы в обратную сторону принялся жить. Борода седая, голова седая, но лицо весёлое, и морщинки у глаз будто не от прожитых лет, а от солнышка — на солнышко как не сощуриться — вот и лучики.
— Я тут наладился по лесу бегать, — признался Малах. — Будто ищу чего-то. Во мхи меня тянет, в папоротники. На цветы иные гляжу, как дитя малое. Какая невидаль — колокольчики али земляничный цвет? А я вперюсь глазами в цветок и души не чаю. Что хошь думай про отца. Может, и одурел. До слёз ведь гляжу!
— Радуйся, батюшка! Господь Бог открыл тебе глаза на Свою красоту. Нашему брату бы этак, а то сидим в палате, краски нюхаем.
— Пошли, коли не устал, я тебе уж такие дива покажу.
— Поле? — улыбнулся Егор.
— И на поле не грех поглядеть. Мне Анна Ильинична, Царство ей Небесное, уж таких семян прислала, не пшеница — чистое золото. Воистину чистое, Егор. Ни сорняков, ни иной какой немочи, растёт густо, зёрна тяжёлые. А какие блины из этой муки — лебяжьи пуховики. Толщиной с палец. Ноздрястые. Я тебе завтра напеку, побалую! — колпак на голову, посох в руки.
Повёл в лес. Не в берёзы, что были возле их поля, в сосны. Уже на опушке бросилась в глаза земляника. Егор остановился, набрал горсть. Половину отсыпал батюшке в ладонь.
— Я иной раз устану, лягу, тогда и отведываю, — признался Малах. — Черники малость набираю. Для глаз хороша, но ведь комары! Уж такое привязчивое племя... Бруснику наладился собирать. Мудрая ягода. Поспевает, когда комар сходит. Заодно подосиновиков наберёшь. Я сам лисички люблю.
— А грузди?
— Ну, грузди! Груздю — равных нет. Две кадушки наламываю... Ведра четыре осталось. Покушаешь.
Привёл сына в папоротники, в дебрь травяную. Папоротники были огромные. По грудь.
Сосны кругом неохватные, в бору просторно. Но то было в удивление: лес-богатырь не имел потомства. Весь подлесок не хвойный. На мхах — осинник. Где повыше — берёзки тоненькие, ольха.
— Вон кочевряжистые! — показал Малах на рябины и прытко взобрался на деревце, стал ногами в рагулину. Егор изумился, но последовал батюшкиному примеру, залез на другую рябину.
— Сверху видней! — объяснил Малах и повёл руками над папоротниками.
Папоротники были словно чаши, выточенные из глыб нежно-зелёного нефрита. В центре каждой чаши круг — тьма дна. Иные оконца были затянуты кружевом паутины, в иных прорастали цветы.
— Око в небо, — сказал Малах.
— И впрямь глядят, — согласился Егор. — Уж не добыл ли ты, батюшка, сокровенный цветок?
— Се — сказка, — вздохнул Малах, огорчение было в его вздохе. — Я и парнем ходил — стерёг папоротники — и в дедушках. Может, колдунам каким даётся тайна, а я человек православный... Богово счастье, Егор, самое надёжное. Ты это знай. Кто я был? Крестьянин. А детки — вишь! Ты с братом при великом царе. У Енафы — корабль. Я — в конюхах у первейшего боярина служил.
Молодо спрыгнул с рябины, повёл Егора через осинник по изумрудным мхам.
— У меня чудес в нашем бору без счета. Каждый Божий день — новость, радость неизречённая. То жук покажется с рогом в вершок, то бабочка порхнёт невиданной красы...
Батюшка шагал размашисто, посошок ему не подпора, забава — травы раздвигать.
Сосны кончились, пошло мелколесье.
— Ну, Егорушка, приготовься! — И полез в чащобу орешника.
Егор за батюшкой на ровном месте не поспевал, а тут кусты стеной, обходить — ещё больше отстанешь, попробовал ломиться — не пускают. Запутался, упал. Повернулся на спину, а под листьями, под сияющей зеленью — орешки, как жемчужинки, в кружевах зелёных.
Мало, что ли, в детстве, в отрочестве по этим лесам хаживал, а таких молодых орешков не видывал. За орехами ходят, когда они — орехи.
— Парень молодой! — окликнул батюшка. — А-у!
— Иду! Иду! — кинулся Егор на голос.
Что-то голубое замелькало, раздвинул ветки — Боже ты мой! — нежность несказанная. Целая луговина незабудок.
— Чудо? — спросил Малах.
— Чудо, — согласился сын. — Хозяин лес свой украшает.
— Бог, Егорушка! Бог! Прошлым летом здесь куриная слепота росла. Я ещё корни для бани драл. Лютые корни от старости врачуют.
— Вот ты и помолодел.
— Забот убыло. Раньше за всех сердцем болел... За детей, за лошадей. Теперь с одним Богом разговариваю, Егорушка. Больше не с кем. Малашека, внучоночка моего милого, Енафа забрала.
Краем поляны вышли к ракитнику на озере. Сели на бережку.
По мелководью плавали полные золотого благоуханного масла кувшинки. В камышах крякала утка.
— А это что? — не понял Егор, глядя на плывущий золотой цветок. — Господи, уж!
— Где ужи — гадюкам делать нечего. Пригожее место.
— Пригожее, — согласился Егор.
— Ну а теперь — Господи, благослови! — Малах, озорно глянув на сына, съехал с пригорка по скользкой траве к озеру. Снял портки и, шлёпая по воде, отыскал в осоке верёвку, потянул, потянул, и на берег выползла плетённая из ивы верша.
— Помогай! — сердито крикнул Малах, оборачиваясь.
Верша оказалась тяжелёхонькая. Полупудовый карп зацепился жабрами за прутья и не смог ни в вершу забраться, ни из верши выскочить.
— Ради твоего приезда! — радовался Малах и, расщедрясь, отпустил на волю карасей.
Карпа — на прут, вершу — в озеро, и с уловом поспешили домой.
Попировали рыбкою, утоляли жажду мёдом, и только когда легли спать, Егор сказал батюшке:
— Завтра у меня пост: сухарь на день... Я, батюшка, руку человеку отсек.
— Господи! — испугался Малах. — Что за напасть?
— Разбойнику. По дороге в Рыженьку наскочили. Бог спас.
Малах долго молчал.
— Неспокойные времена грядут, — сказал он совсем уже засыпающему Егору. — Мне сон намедни был: земля Русская загорелась. Со всех сторон, разом, будто подожгли. Уж так горело, как лес горит, когда огонь верхом идёт и понизу. Господи, избави нас от смуты. Мои батюшка с матушкой, Царство им Небесное, уж такие ужасы пережили в бесцарствие... Земля без царя как церковь без креста.
13
Егор писал Духа Святого, Господа, Животворящего.
Свет писал. Пост и молитвы пошли впрок. Молиться Егор в баньку ходил, в уединение. В баньке чисто, укропом пахнет, можжевеловой ягодой. Стены тесные, потолок близко — святые молитвы не растекаются, все здесь, и на языке от истинного Слова вкус серебра.
Свет Егор писал ярый. Сей поток из-под купола по западной стене высветлил воздух в храме. Егор убрал леса, как только закончил писать Свет. Середину оставил на потом, принялся за грешников, кипящих в смоле геенны огненной, где червь не умирает и огонь не угасает.
Геенна — ущелье в Иерусалиме. В том ущелье язычники-евреи приносили в дар Молоху своих детей, в огне сжигали. Праведный царь Иосия, изничтожая идолопоклонство, превратил Геенну в отхожее место: сюда стали бросать сдохшую скотину, тела казнённых преступников. Потому и огонь поддерживали неугасимый, дабы избавить Иерусалим от заразы.
Егор задумал изобразить ад ущельем с пропастью, где на дне кромешная тьма и вечная мука. В эту тьму низвергались у него падшие ангелы, их крылья не пламенели, как у серафимов, а чадили, обугленные, опадающие мёртвым пеплом. Потом Егор написал грешника со змеиным жалом вместо языка. Сей грешник фигурой, остро сверкающими глазками был вылитый Хитрово. На Гришку Отрепьева Егор посадил мохнатого огромного паука. Блудницу обвил змеями.
Игумен Лука на муки грешников не мог нарадоваться.
— Смотреть и то больно, — говорил он и приглашал Егора в свою келию, угощал сёмгой, сладким вином, а выпимши, обещал женить на своей племяннице, девице купеческого рода. Может, и не пустословил.
Егор долго не приступал к лицу блудницы: знал, это должно быть лицо, вымученное неумолкающей болью. Хотелось стон изобразить, чтоб стон — «слышали». Нашёл цвет — серо-зелёную мглу. Написал с маху.
Принялся за грешника-сребролюбца. Раскалённые деньги кипели у мученика в ладонях. Боль распахнула ему зрачки чуть ли не на весь глаз, но тьма стояла в сих жутких зрачках мутная.
